Буря Жнеца (ЛП) - Эриксон Стивен. Страница 132

Странник смотрел на Рулада Сенгара, сидевшего без движения с того самого времени, как вернулся канцлер с объявлением о скором приходе Томада и Уруфи. Неужели это недостаток мужества мешает Императору приказать немедленно ввести их? Сложно угадать. Даже осторожные намеки канцлера не действуют.

Пылают светильники. Традиционные факелы коптят дымом, их трепещущие языки лижут стены. Трайбан Гнол стоит со сложенными руками, ожидает.

В голове Рулада ведется битва. Армии воли и желания встали против бешеных сил страха и сомнения. Поле боя залито кровью, усеяно трупами павших героев. Или в его голове клубится ослепляющий туман, превосходящий ядовитостью само забвение, и Рулад заблудился?

Он восседает как каменная скульптура, одетая в пятнистые сокровища. Плод воображения безумного художника. Блестящие глаза, исполосованная шрамами плоть, кривой рот, черные космы немытых волос. Вырезан из камня вместе с троном, чтобы представлять символ вечного пленения… безумец уже не кажется загадочным – это обычное воплощение надменной, наслаждающейся покорностью подданных, не терпящей противоречия тирании.

Поглядите на него – увидите, что бывает, когда справедливость заменяется местью. Когда вызов считается преступлением, скептицизм – изменой. Призови их, Император! Отца, мать. Призови, пусть встанут пред тобою извращенным кошмаром семейной близости. Излей на них гнев свой!

– Сейчас, – каркнул Рулад.

Канцлер подал знак стражнику около боковых дверей; тот повернулся с тихим скрежетом доспехов и провел латной перчаткой по древесине. Миг спустя двери открылись.

Томад и Уруфь Сенгары вошли в тронный зал, остановившись в круге. Оба поклонились императору.

Рулад облизал разбитые губы. – Они сородичи.

Томад нахмурился.

– Порабощенные людьми. Они заслужили освобождения, не так ли?

– С острова Сепик, Император? – спросила Уруфь. – Вы о них говорите?

– Они были освобождены, – кивнул Томад.

Рулад подался вперед: – Порабощенные сородичи. Освобождены. Тогда почему, дорогой Отец, они гниют в оковах?

Томад не нашелся с ответом; на сухом лице выразилось смущение.

– Ожидали вашего распоряжения, – заявила Уруфь. – Император, мы искали вашей аудиенции много раз, с самого возвращения. К сожалению, – тут она бросила взгляд на Трайбана Гнола, – Канцлер отсылал нас восвояси.

– И поэтому, – прохрипел Рулад, – вы провозгласили их Гостями империи, как следовало, и разместили… где? Нет, не в одной из многих наших резиденций около дворца. Нет. Вы выбрали подземные ямы – каменные мешки рядом с должниками, изменниками, убийцами. Так вы понимали гостеприимство в своем имении, Томад? Уруфь? Странно, но я не могу припомнить столь глубокого извращения эдурских обычаев! Я вырос в Доме благородной семьи!

– Рулад… Император, – сказал Томад, отступив на шаг под силой гнева собственного сына, – вы видели этих сородичей? Они… жалки. Поглядишь на них – и чувствуешь себя запятнанным. Их дух сокрушен. Они стали насмешкой над всем, что свойственно Тисте Эдур. Таково преступление людей Сепика перед нашей кровью. Они заплатили за преступление. Император, остров отныне мертв.

– Родичи, – шепнул Император. – Объясни, Отец, ибо я не понял. О да, ты обнаружил преступление и свершил кару. Во имя эдурской крови. Не имеет значения, сколь испорченной, сколь жалкой. Воистину подробности не имеют смысла – они не могли повлиять на кару, разве что сделать ее более жестокой. Все это, Отец, одна цепочка рассуждений, прямая и верная. Но есть и другая, так? Кривая, узлом завязанная. Будто бы если жертвы людей кажутся нам недостойными, то их следует скрыть – пусть гниют как отбросы.

Но тогда… за что ты мстил?

Где – где, Отец? – был наш Дар Гостю? Где узы чести, связующие всех Тисте Эдур? Где, где, о Томад Сенгар, во всем этом моя воля? Я Император, и лик Империи – мой и только мой лик!

Отзвуки этого вопля блуждали по залу, не желая угасать. Томад и Уруфь казались лишившимися дара речи, серые лица приобрели оттенок пепла.

Трайбан Гнол, стоявший в двух шагах за спинами Эдур, опустил глаза долу, изображая смиренного жреца. Однако Странник, чьи чувства беспрепятственно могли проникать в тайны любого смертного, мог расслышать тяжелый стук жестокого сердца старика, мог почти что почуять вонь ядовитой радости, сокрытой за добродушной и немного грустной миной.

Уруфь, казалось, старается сбросить оцепенение. Она медленно выпрямила спину. – Император, как можем мы знать вашу волю, когда мы отделены от вас? Разве Канцлер получил привилегию лишать Императора родителей? Отделять его от родной крови? А как насчет прочих Эдур? Император, вокруг вас построена стена. Летерийская стена.

Странник услышал, как споткнулось сердце канцлера. – Ваше Величество! – негодующе воскликнул Трайбан Гнол. – Нет такой стены! Вы защищены, о да. Воистину. От всех, кто желает навредить вам…

– Навредить? Ему? – вскричал Томад, глядя на канцлера. – Он наш сын!

– Явно не ваш, Томад Сенгар. И не ваш, Уруфь. Возможно, необходимая защита правителя кажется вам стеной, но…

– Мы хотели поговорить с ним!

– От вас, – жутко проскрежетал Рулад, – я ничего не желаю слышать. Ваши слова – сплошная ложь. Вы лжете мне, как Ханнан Мосаг, как все мои друзья – Тисте Эдур. Вообразили, что я не почую вони вашего страха? Вашей ненависти? Нет, я не желаю слушать вас. Но вам придется выслушать меня.

Император медленно выпрямил спину. Глаза его были суровы. – Наши сородичи будут освобождены. Я повелеваю. Они будут свободны. А для вас, дражайшие родители… кажется, вам нужен урок. Вы оставили их гнить во тьме. На кораблях. В ямах. Судя по таким омерзительным действиям, я заключаю: вы не понимаете ужаса выпавших на их долю наказаний. Вот мое суждение. Вам придется вкусить того, на что вы обрекали наших сородичей. Вы проведете два месяца в тюремных криптах Пятого Крыла. Будете жить в темноте, питаться раз в день. Еду вам будут спускать из люка в потолке. Говорить вы будете только между собой. На вас наденут кандалы. Во тьме. Поняла, Уруфь? Полная тьма. Никаких теней, с которыми можно играться, никаких шепотков в уши. Советую вам обдумать, что означает для Тисте Эдур Дар Гостю, почитание сородичей, какими бы падшими они ни были. Что означает подлинное освобождение.

Странник бы поражен почти так же, как Томад и Уруфь. Он не заметил, как канцер подозвал летерийскую стражу. Гвардейцы мгновенно появились, словно возникнув из воздуха, и сомкнулись вокруг Томада и Уруфи.

Беспощадные, закованные в железо руки летерийцев охватили запястья Тисте Эдур.

Странник понял, что стал свидетелем начала конца.

Недолго пришлось Семар Дев уповать, что она успеет окончить ссору еще до начала. Ей оставалось четыре широких шага до Карсы Орлонга, когда тот достиг Икария и Таралека Виида. Тоблакай приближался сбоку, оказавшись почти позади Джага, обозревавшего канал с мутной водой. Великан протянул руку, схватил Икария за предплечье и развернул к себе.

Таралек Виид потянулся разорвать захват… прикосновение кулака Тоблакая к его голове казалось легким, почти случайным… граль упал на мостовую и замер.

Икарий взирал на второй кулак, охвативший его левую руку. Лицо его выражало некоторое удивление.

– Карса! – закричала Семар. Горожане крутили головами; те, что стали свидетелями участи Таралека, убегали подальше. – Если ты убил граля…

– Он никто, – зарычал Карса, не сводивший глаз с Икария. – Последний твой блюститель, Джаг, был куда круче. И вот ты здесь, и нет никого, кто напал бы на меня сзади.

– Карса, он безоружен!

– А я – нет.

Икарий всё изучал потрепанную жизнью руку напавшего: толстые запястья, красные кольца шрамов от кандалов, пятна и полоски старых татуировок. Казалось, Джаг не может понять, как она очутилась здесь и для чего предназначена. Затем он поднял взор, заметив Семар Дев. Лицо расплылось в радостной улыбке: – А, ведьма. Таксилианин и Варат Таун говорили о тебе только хорошее. Жаль, что мы не встретились раньше – хотя я видел тебя во дворе, издалека…