Московские Сторожевые - Романовская Лариса. Страница 28

— Ты только ей не говори, что «Шкода» — это теперь вообще-то «Фольксваген-групп», — посоветовала я. — Дора расстроится, она на немецком не ездит… Погоди, Жека, — вспомнила я, — а чего с Валеркой-Таксистом? Мы там с Котом не поняли толком, он же из нежити в спячку ушел…

— Да шут его знает… Конкуренция, наверное. Сейчас же бомбил как грязи, потому что в стране кризис попер… — отозвалась Евдокия, мазюкая себя моей помадой.

Я сравнила наш цвет кожи и совсем успокоилась. Все-таки я сейчас моложе Жеки лет на десять буду. Особенно если и дальше стану худеть.

— А чего за кризис?

— Да кто этих мирских разберет. Ленусь, ну пошли уже, а? А нас сейчас Дорка закусает и зацарапает…

— Главное, чтобы метить не начала, — улыбнулись мы с вполне симпатичной зеркальной девчушкой.

Из трех благополучно рожденных Цирлей котят к моему возвращению не отданным остался лишь один — его Дорка хозяйственно приберегла в качестве подарка к моему обновлению. Юный крылатик был до неприличия рыж, местами полосат, абсолютно пронырлив и потрясающе вреден по характеру. Согласно каким-то хитрым котоводческим расчетам, новорожденный должен был носить кличку, начинающуюся на «эн». После того как предложенный Жекой Навуходоносор был отвергнут поочередно Доркой, крылатиком и Цирлей, тварюшку обозвали в специальном кошачьем паспорте Новым Русским/New Russian, а в быту принялись именовать гордым прозвищем Клаксон.

Имечко свое горластый крылатик полностью оправдывал, а к третьему дню моего с ним близкого знакомства приобрел еще дюжину милых семейных наименований, самым приличным из которых было «паскудина рыжая».

Но о всех прохиндейских способностях Клаксончика я узнала чуть позже, а тогда, по дороге домой, просто никак не могла оторвать рук от этого рыжего теплого существа. Дорка же меня не одна встречала, а со всем своим звериным семейством. Мы с Жекой на заднем сиденье шебуршали, Клаксон у меня на коленях чирикал, а холеная Цирля расположилась на переднем пассажирском — чтобы у нее крылья не затекли. Русскую зиму Доркина кошавка переносила без особого энтузиазма — по салону «Шкоды» порхало мелкое перо, а сами крылья в полураскинутом состоянии топорщились, как два поломанных пушистых зонтика, и мешали Дорке следить за дорогой. Но Дора, естественно, уверяла, что это мы ее отвлекаем своей болтовней. Ага, ну конечно. И на том синем «Рено» тоже мы ей чуть в задницу не врезались!

Мы потом до самого дома с Доркой ругались — ну невиноватые мы, что какой-то прохиндей у нее на хвосте висит. Небось сама же и завела поклонника, а от нас скрывает. Или забыла про него — с Дорой такое запросто может произойти.

— Так, подожди. Не поняла… Это еще старье или уже винтаж? — поинтересовалась я, отбирая у разошедшейся Евдокии свою кожаную сумку.

Дорка страдальчески поморщилась и ушла на кухню — варить глинтвейн для кошавок и запихивать в холодильник сувенирного муксуна. Кожгалантерея — это точно не к Изадоре. Даже неудобно перед ней как-то. А Жека не замечала: чуть ли не с порога бросилась на мой шкаф, как на амбразуру, выгребла из него все подряд — от свадебного платья тридцатилетней давности до почти нового пенсионерского пальто. И теперь самозабвенно порхала над ворохом одежды — прикидывая, перетряхивая, просматривая на свет, проглаживая швы. Совсем как в те времена, когда мы гардероб через спекулянток обновляли.

— Еще старье, но тебе идет, — Жека милостиво отпустила ручку сумки.

Я стряхнула с дивана особенно нахальный пиджак, примостилась на подлокотнике, обвела комнату глазами, выискивая следы пребывания крылаток. Занавески точно менять придется. А может — и люстру укреплять. Клаксончик так и висел сейчас на мне, трепетал слабыми крыльями. Коготками в свитер вцепился, мой маленький… Я сама чуть не заурчала с ним на пару.

— А вот если с теми сапогами… Ленка! Лен, ты вообще юбки-то носить собираешься?

— А? Не знаю… не решила еще… — Жекиной инициативы «новой жизни — новый образ» я как-то не разделяла. Типаж-то у меня один и тот же, да и худеть надо. Килограммов так пятнадцать сбрасывать, если не больше. Но вслух я, разумеется, призналась совсем в другом: — Вот волосы вырастут, там поглядим…

— Отрастут — красься в блондинку, может очень интересно получиться. Я тогда тебе костюм свой зеленый отдам, который в ЦУМе покупала… Ну помнишь, который с карманами.

Я не помнила: у меня последние годы Ликиной жизни сейчас плохо просматривались. Как в замутившемся от старости зеркале.

— Ну ничего, наденешь — вспомнишь. — Жека отвернулась от гардеробного нутра, прицельно уставилась на меня: — Встань. Выпрямись. Ага. Джинсы — полное говно, где ты их брала вообще? Ясно. Не, не выкидывай, по району в них работать будешь, чтобы мужики на твои ноги не пялились. Повернись. Угу. Сорок восьмой, наверное. Или как?

Я не знала. То ли перелет сказывался, то ли смена часовых поясов — мутное у меня было состояние. Будто я к себе в старость вернулась.

— Дусь… а Семен мне не звонил?

— Так черные или синие тебе лучше, а? Чего?

— Семен…

— Не скажу. — Жека сняла с галстучного насеста потрескавшийся рыженький сантиметр, зашуршала вокруг меня, затрещала бусами и браслетками. Клаксончик взмуркнул и сложил крылья бумажным самолетиком. Дорка на кухне нещадно громыхала кастрюлей — наверняка моей любимой, которая с синей крышкой… Еще и пела при этом, причем, кажется, в унисон с Цирлей. То ли я слов не разберу, то ли на иврите. — Да звонил, звонил… Сразу, как ты уехала. На два часа всего опоздал, шифровщик фигов…

С кухни потек запах глинтвейна — как выстрелили им. Крылатик снова взмявкнул, отцепился от моей груди и полетел в коридор несмелыми стежками.

— Лен… Ну чего ты смотришь так на меня? Звонил и зво…

— Вы мне сказать не могли? А? Что ты, что Дорка! Я там то линяю, то лысею… То грудь растет, то зубы режутся. А вы молчите, гадины… Вот сложно по-русски, человеческим языком сказать было, а?

— Ну, Лена-а…

— Чего Лена? Я тебе сто тридцать лет Лена, а ты…

— Сто двадцать восемь…

— Ну что ты к словам-то цепляешься? Потому что ответить нечего?

— Потому что ты идиотка, — очень тихо сказала Жека. Так и села на пол возле дивана, ткнувшись гривой мне в колени. — Придумала себе сказку и в ней живешь, как в скорлупе.

— Я живу? Я?! Да лучше бы я вообще не обновлялась… Думала, что забуду, а это не кожа, Жека… не сбрасывается…

— Да в курсе я, что не сбрасывается, — махнула рукой Евдокия. Облапала меня кое-как, а потом и вовсе плюхнулась рядом, прямо поверх тряпичной неразберихи. — Знаешь, как я мирским из-за этого завидую… Прямо с сорок первого года.

Я знала.

— Дусь, а чего он сказал-то вообще?

— Ну… удачи пожелал. Я уже не вспомню сразу…

— И все?

— Ну…

— Ты только не выдумывай мне…

— Тогда точно все.

Дорка на кухне вовсю курлыкала, уговаривая кошавок кушать как следует, пока все свежее, горячее и такое полезное… Потом чего-то звякнуло, сквозь коридор, сбивая с вешалки пальто, пролетел Клаксончик, спикировал всеми когтями мне в плечо, потерся мордочкой о щеку. Пахло от него и вправду вкусно.

— Ну сама подумай… — начала оправдываться Жека. — Если б я тебе сказала, ты бы там… а так хоть пожила нормально, для себя…

— Фигасе, — снова повторила я полюбившееся словечко, — фигасе пожила, с меня кожа пластами сыпалась…

Впрочем, понятно же, что Евдокия не об этом.

— Зато морда симпатичной получилась, — почти без паузы отозвалась Жека, — смотри, какая гладенькая… И ушки розовые. Мочки заново будешь прокалывать?

— Да не знаю… Сейчас какие серьги носят?

— Всякие. Из твоих много чего можно подобрать…

— Да ну… не хочу на себе прошлое таскать… Пусть хоть пластмасса в уши, но чтобы новые.

— Ага, — обрадовалась Жека. — Только на кой бес тебе пластмасса, давай нормальные купим.

— На какие шиши?

— А книжка сберегательная? Что у тебя там накапало? Дорка-а-а!