Московские Сторожевые - Романовская Лариса. Страница 29

Я помотала головой, встряхнулась слегка. И, разумеется, чуть не спихнула с себя Клаксона. Ну и когти у этого наглеца. Как у железной птицы, честное слово.

— Вот чего ты мне орешь, как сумасшедший на пожаре? Я с кухни все прекрасно слышу. — Дорка вплыла в комнату, шурша моим бывшим шелковым халатом. Такие пятна от винища, конечно, уже не выведешь: — И, между прочим, девочки, у вас тут на Кузнецком есть вполне неплохая чешская бижутерия… Сережки не знаю, а вот кулончик я там себе один очень даже видела…

— В форме кошки?

— Нет, он как перышко. Сверху стрелочкой, как хрустальный листик, но на самом деле, если присмотреться…

— Дор, где у Ленки сберегательная книжка лежит?

— А чего, вы ее перекладывали? — удивилась я.

— А мы книжный шкаф двигали, Дорку глюкануло, что под него кошак забился…

— Все с вами ясно.

— Ничего не… между прочим, и вправду мог забиться. — Дора оскорбленно удалилась в рабочую комнату. Вернулась обратно спустя минуту — с книгой и верной Цирлей. Кошавка сидела у Доры на вытянутой руке, громко хлопала крыльями и всячески вызывала уважение. — Вот, держите… Леночка, считай сама и при мне, а я буду по дереву стучать, чтобы они не переводились…

Я кивнула, уселась поудобнее и аккуратно раскрыла второй том Лермонтова.

М-да-а, негусто. Ну а чего я хотела-то, собственно? Полтора месяца Дорка за меня работала, зарплату ей переводили, а до этого я всего месяц книжку не открывала, жила на обычную пенсию и кой-какую мелочовку. Да и вообще, хорошо, что нам хоть эти платят. Сто лет назад и такого не было. Даже моя мамуля, которая эти выплаты именует не иначе как «отрыжка социализма», тратит жалованье не раздумывая. Не на себя, естественно. На Ростика. Уй, маме позвонить надо. Может, потом…

— Ну на пластмассу точно хватит, — кивнула Жека, глядя, как я мусолю сотенные бумажки. — И вообще… тебе хоть нормальными купюрами дают, а Дорка, бедолага, два месяца подряд в книжку лезет, а у нее там шекели. Еще хорошо, что не по аэропортовскому курсу.

— Фигас… Ну надо же… Дор, а это из-за чего?

— Так у меня какое гражданство, ты же понимаешь? — Дорка учесывала Цирлю. — Правда, компенсацию они мне в рублях перечислили. Я так рада была, так рада, что прямо Блока в портрет поцеловала.

Дорке деньги поступают в томик Блока. Старенький такой, его ей перед самой Великой Отечественной один мальчик подарил. В мае сорок первого, в общем. Как и где его Дорка хранила — тайна, о которой лучше не спрашивать.

Чего там в эту книжку только не поступало: и оккупантские марки, и сталинские червонцы, которые потом меняли по рублю, и четвертаки с полусотенными, на которые по тогдашним временам можно было жить вполне прилично. Вот до инфляции с ее миллионами Дорка, правда, не дотянула — эмигрировала раньше. А у нас с Евдокией эти сберегательные книжки пухли на глазах.

Обидно так было: под конец месяца уже ждешь, на полку по пятнадцать раз в день заглядываешь. Потом — бац, книжка прям у тебя на глазах растопыривается, пачка банкнот ее распирает, двухсотки розовые дождем летят… А купить на них… Ну разве что кагор крылатке на прокорм. Да и то хоть хорошо, что вовремя выплачивали — с опозданием всего на месяц-полтора, не то что мирским. Дикие были времена. Жека вон тоже помнит. Сейчас Дорке рассказывает, как нам в девяносто каком-то году часть зарплаты талонами перечислили. И если бы на сахар или мыло — так ведь на водку!

Дорка ее перебивает и вспоминает историю Симки Ленинградской, которая давно Шломит и давно в Иерусалиме: у нее идейно выдержанные соседи в блокаду вообще всю библиотеку пожгли, только коммунистическую литературу оставили. Так та Симка до конца войны свою зарплату в томе Сталина по пятым числам получала. Потом, конечно, перерегистрировалась, обменяла сберкнижку на что-то приличное.

Я киваю сочувственно: у меня второй том Лермонтова тоже не от хорошей жизни — квартиру когда-то ограбили, унесли все букинистические издания вместе с подписными. Ну там не только это, естественно, утащили, но я с тех пор себе сберкнижку понеприметнее оформила. А Жека, как сто лет назад выскочкой была, так и теперь… Она сберегательную в самой любимой книжке открыла.

Евдокия, в отличие от меня с покойной Манечкой, не гимназию заканчивала, а Смольный институт. Потому и получка у нее поступает в замусоленную «Княжну Джаваху» с подписью самой покойной Чарской, кумира Жекиной первой юности. Я ей из-за этого даже завидовала слегка — до тех пор, пока Чарскую заново публиковать не начали. Я тогда сразу закупилась: тоже ведь учебник по девичьим мечтам, полезная литература.

— На работу когда оформляться пойдешь? — тянет меня за рукав Евдокия. — Давай завтра вместе съездим, мне там кой-какие справки будут нужны. Дорка нас тогда вместе и отвезет.

— Отвезешь вас, как же… Вы там будете полчаса в кабинете сидеть и три часа по курилкам шататься, а у меня кошавки голодные в машине плакать начнут…

— А кто тебя просит их в машине оставлять? Возьми с собой, пусть народ полюбуется. Танька-Гроза вообще слюной изойдет от зависти.

— Раньше надо было любоваться, когда возможность была. Я твоей Таньке два раза крылатку предлагала, а она мне что…

— Ну да, за такие деньги…

— А что деньги? Это порода, это окрас трехцветный. Ты, Леночка, в голову не бери, ты мне своя, это подарок. А твоей Грозе я…

— До-ор…

— Девчонки, я чего-то не пойму: вы тут что, без меня крылатками, что ли, торговали?

— Ха!

— Дорка, подожди… Лен, ну ты проснулась тоже. Думаешь, откуда у Доры машина? С неба упала?

Я почти виновато глянула на Клаксончика. Ой, неудобно-то как получается.

— Дунечка! Когда ты следишь за языком, ты так похожа на порядочную женщину! Лена, ты ее меньше слушай. Я ж Лагмана тут два раза поженила! На той неделе по первой вязке будет ультразвук.

— Да будь твоя воля, ты б сама от этого Лагмана… шучу! Дора, я шучу. Подожди, дай договорить. Ленка, пока ты там в своей тайге торчала, Дорке привезли ее кота на свадьбу. Ну на кошачью. Прям тут у тебя в комнате и женили. Да нет, в рабочей… Ну я тебе скажу, крылатки, они вообще дают. У меня с Артемчиком так не получалось, как у Доркиного Лагмана с этими кошавками… Силен, мужик! Дорка, подожди, не надо бить меня книжкой, это же сберегательная…

После тихой, больничной какой-то жизни в Инкубаторе нынешняя столичная суета меня просто оглушила. В прямом смысле слова: свой настрой, и то толком считать не могла, чего уж там про работу говорить. Впрочем, к сторожевой службе я еще не приступила — надо было оформить мильон бумажек разной степени важности: начиная от продленной лицензии и заканчивая покупкой собственной квартиры у Гуньки (они со Старым со дня на день вернуться должны были, я все надеялась, что вдруг слегка задержатся, дадут мне передышку).

Дни были тяжелые, не по-зимнему бесснежные, холодные и длиннющие: с утра до вечера в стольких местах перебываешь, столько знакомых и незнакомых увидишь, что потом, когда в кровать обратно падаешь, кажется, что ты в ней последний раз неделю назад ночевала. Я, оказывается, даже на метро отвыкла ездить. Вот ужас-то!

Тут без меня уже пару станций переименовали, одну линию к другой присоединили, цены на билеты, опять же… Я так к пенсионному удостоверению привыкла, а теперь тратиться надо. Ну ничего, приручусь к метрополитену со временем: я ж помню, как сперва на всю Москву одна красная ветка существовала, так называемая «первая очередь». Сейчас такое даже представить смешно. Я в вагоне еду, смотрю на плакатик сувенирный, где все виды вагонов пропечатаны, и вспоминаю, вспоминаю… Чуть нужную станцию не проехала, я ее по старой памяти все «Щербаковской» [1] зову.

И «Колхозную», и «Свердлова», и «Ногина» давно про себя переименовала, а вот с этой станцией — хоть лбом об стену бейся! Не запоминается, и все тут. И если мне-старухе это позволительно было, на возраст списывалось, то нынешней молоденькой Лилечке такая компрометация вовсе даже и ни к чему.