Мясной Бор - Гагарин Станислав Семенович. Страница 114

— Впрочем, понятен твой пафос, Женя, — насмешливо сказал Черных. — Не случайно ты работал в той фирме…

Виталий намекал на управление проекта гигантского Дворца Советов. По слухам, приходящим из Москвы, частично возведенный стальной каркас дворца, сооружаемого на месте взорванного храма Христа Спасителя, спешным порядком разобрали: он был хорошим ориентиром для немецких самолетов.

Намек был очень прозрачным, и Вучетич, не любивший, когда об этом напоминали, ему тоже не нравился проект гигантского дворца, вспылил. Кузнецов сокрушенно покачал головой. Виктору было не по душе, когда ссорились его друзья, тем более по таким надуманным, по его мнению, несерьезным мотивам. Он вспомнил, что хотел зайти в типографию, и подался к выходу.

Недавно редакция «Отваги» вернулась из деревни Озерье, где оказалась чересчур близко к передовой, на прежнее место, в Огорели. Разместились теперь в палатках, выбрав место посуше, землянки залило вешней водой. Полно воды было и вокруг редакционной стоянки, и журналисты, типографские работники, чтобы как-то сообщаться, прыгали с кочки на кочку. Виктор быстро допрыгал до типографии. Впрочем, это громко сказано — типография… Печатная машина была смонтирована на грузовике, по возможности замаскированном под деревьями. Левин и Холодов, оба чумазые, горбились у наборных касс. Печатников Смолина и Лакина не было видно. Они работали ночью и не ушли в укрытие, когда начался артобстрел, и снаряды стали ложиться совсем близко. Им надо было к утру выдать тираж, чтобы «Отвага» успела уйти в войска. Да и прятаться, честно сказать, негде, разве что в холодную воду залезть и сидеть в ней по горло, но от снаряда это не спасет.

Кузнецов вспомнил, как сегодня утром встречал прибывшую к ним лошадь, запряженную в волокушу. На колесах сейчас не проехать, пришлось вернуться к опыту предков. Это соседи приехали, из кавдивизии, за пятнадцать километров приволокли по трясинам сверстанные полосы газеты «Боевая кавалерийская» — печатная машина у них поломалась.

В болотной грязи и мокрые с головы до ног, люди осторожно сняли с волокуши замотанные мешками свинцовые полосы и, натужно сгибаясь под тяжестью, понесли их к грузовику с печатной машиной. Сработают тираж и обратно повезут бравым конникам уже газету.

Было непривычно тихо. «Праздник у них, что ли», — подумал о немецких летчиках Кузнецов, не подозревая, что попал в точку: сегодня был день рождения Гитлера.

— Скоро поплывем, — услыхал Кузнецов за спиной голос наборщика Голубева и отвернулся. Николай Иванович, сощурясь, смотрел из-под руки на солнечные блики в подступившей со всех сторон воде.

— Мы-то ладно, — продолжал он, — вроде как в тылу… А каково бойцам в распутицу? Тут ни окопа тебе не вырыть, ни землянки, чтоб схорониться. Надо на сваях укрепления ладить.

Кузнецов кивнул. Все так, как говорит старый рабочий. Хотя удивительное дело: в письмах военкоров никто не жалуется на природные условия. Будто нет ни болот, ни воды, не упоминают бойцы и о самом настоящем голоде, который начался в частях. Все голодают, только говорить об этом не принято, как, впрочем, и у них в редакции.

— Батальонный на горизонте, — сообщил Голубев и тут же исчез, чтоб не попадаться на глаза редактору.

На всякий случай надо быть от начальства подальше, хотя Румянцев Николай Дмитриевич был добрейшим, широкой души и чуткого, отзывчивого характера человеком. Но в редакции и особенно среди работников типографии пользовался репутацией строгого начальника. Его откровенно побаивались, особенно те, кто пришел в армию с сугубо штатских должностей, философы и литературоведы.

Поскольку Виктор знал Румянцева еще до войны, а сам был к ее началу уже, как говорится, газетным волком, то в присутствии батальонного — так за глаза звали редактора сослуживцы — отнюдь не смущался, относился к нему без комплексов, спокойно.

— Вас Зуев хвалил, Виктор, — сообщил Румянцев с места в карьер. — Здравствуйте… Мы ведь не виделись еще.

Кузнецов растерялся, но, чтобы скрыть это, потянул из кармана трубку, которую курил с большим тайным неудовольствием, но все-таки курил для придания внушительного вида.

— Не интересуетесь, за что вас отметил член Военного совета? — сняв очки и насмешливо поморгав близорукими глазами, спросил Румянцев. — А ведь это ордену соответствует, молодой человек.

— Сами расскажете, — несколько грубовато ответил Виктор.

Он вовсе не хотел, но так уж получилось у него, от смущения.

— И расскажу… За доклад на семинаре дивизионных редакторов. «Если ваш Кузнецов так работает с письмами красноармейцев, как говорил на семинаре, то за газету я спокоен. Передайте Кузнецову мою благодарность». Улавливаете?

— Спасибо, — просто ответил Кузнецов. Ему была приятна похвала Зуева, комиссара в редакции уважали не за высокую должность. Пожалуй, один Вучетич на него дулся: поймал его Зуев раз в расхристанном виде у типографии и с ходу вкатил пять суток гауптвахты. Сидеть Евгению, правда, не пришлось, наказание было символическим, но Вучетич считал решение комиссара несправедливым. Ведь знал член Военного совета, что перед ним не просто красноармеец, а художник армейской газеты.

— Потому и вкатил, что знал, — заметил Борис Бархаш при молчаливом одобрении остальных.

Кузнецов вспомнил, как Бархаш недавно пытался объяснить смысл философского закона, постулированного монахом-францисканцем, этот закон известен как «бритва Оккама». Он утверждал, что Виктор в секретарской работе действует оккамовским методом, опиравшимся на принцип простоты или принцип бережливости. Кстати, в сдаваемых материалах сам Борис, видимо, полагался на высказанную Уильямом Оккамом идею: «Множественность никогда не следует полагать без необходимости».

Ответсекретарь хоть и не давал спуску коллегам за качество материалов, но ладил с ними, и, пошумев иногда в связи с очередной правкой их сочинений, они приходили к мысли, что на такой должности другим быть просто невозможно. Но в эпиграммах, а на них мастаков в редакции хватало, Виктору доставалось. Хрестоматийными считались строчки: «И от голода зол и суров, заскучав без какао и торта, всеармейский шакал Кузнецов доедает в углу Раппопорта…» Моисей Маркович был безобидным стариком-наборщиком из ополченцев. Он сердился на автора стихов, считал их пустой забавой и повторял: «Ну, почему Витя Кузнецов должен меня обязательно кушать? Такой воспитанный молодой человек…»

— Прощай, Анатолий, — сказал Кружилин. — Славно мы с тобой повоевали…

Роту особого назначения на Острове сменили, где она и так уже слишком завоевалась, выполняя несвойственные ей функции. Забирали отсюда и Дружинина с его противотанкистами, которых осталось всего шесть человек при одном орудии. Другое накрыло прямым попаданием фугаски с «юнкерса». Выбирались по наплавному мосту, его навели саперы. Распутица отрезала поредевший гарнизон, хоть вплавь выбирайся… Они б и выплыли, да вот пушку надо переправить. Опять же и заменяющей их стрелковой роте как-то забраться на болотный форпост предстояло.

— Тебе, поди, за наше сидение шпалу дадут? — сказал вдруг Анатолий. Он искал добрые слова на прощанье, подходящего ничего не нашлось, вот и ляпнул ни с того, ни с сего. — Шибко ты грамотный, старшой. На всю жизнь запомню наши разговоры.

Кружилин рассмеялся:

— Тогда запомни и еще одну мудрость: «Новое званье изменяет натуру человека, а ум его остается прежним».

— Это точно, я таких в высоких чинах встречал.

Друзья расстались. Олег Кружилин с остатками роты двинулся к штабу армии, а Дружинин зацепил сорокапятку уцелевшим вездеходом и подался разыскивать свой гвардейский дивизион, продолжавший оборонять позиции в районе Ольховки.

— Заждались тебя, политрук, — проворчал комиссар дивизиона, когда Дружилин доложил, что прибыл меньше чем в половинном составе из спецкомандировки.

— Слыхали, что бойко воевал, но вот технику надо было сберечь, — проговорил молчавший до поры командир. — Ну да ладно, на войне как на войне… Теперь вникай. К нам пришло пополнение, имеются среди бойцов пехотинцы в прошлом. «Учебку» они прошли, но стрельба, сам понимаешь, вовсе другое дело. Тут надо не только политическую работу с ними проводить. Опять же ты старый артиллерист, кадровый. Так что мы в тебе видим двойного помощника. Понимаешь?