Мясной Бор - Гагарин Станислав Семенович. Страница 118

Он вспомнил вчерашнее утро, когда ему доложили, что прибыл генерал Хозин. «Чего это вдруг? — подумал тогда Мерецков. — Ни сам Хозин не предупредил меня, ни Ставка… Наверно, приехал для координации общего наступления на Любань. Буду просить у него Пятьдесят четвертую армию. Пусть отдаст Федюнинского нашему фронту».

Генерал-лейтенанта Хозина Мерецков знал достаточно хорошо, но в близких или товарищеских отношениях оба генерала не были. Когда после известных перемен в руководстве РККА как грибы после дождя стали появляться новые люди и уверенно занимать освободившиеся посты, генерал Хозин ни в чем особенном не преуспел и, по слухам, считал себя обойденным. Звездный час его пришел, когда в сентябре 1941 года Жуков отправился в Ленинград, имея в руках записку Сталина, в которой тот приказал Ворошилову сдать подателю сего бразды правления фронтом. С собою Жуков прихватил двух генералов — Федюнинского и Хозина. И когда позднее Сталин в аварийном порядке затребовал Жукова спасать Москву, тот оставил на посту комфронта Ивана Ивановича, которого тянул наверх с Халхин-Гола, а Хозина бросил командовать 54-й армией. Там был снят с поста командарма Маршал Советского Союза Кулик, позволивший немцам отрезать себя от Шлиссельбурга и потому разом сменивший большую звезду на две маленькие, превратясь в заурядного генерала.

Когда немцы, опередив наступление Ленинградского фронта, намеченное на 20 октября, за четыре дня до этого рванулись к Тихвину, намереваясь соединиться с финнами на реке Свирь, Федюнинский резонно заопасался по поводу собственной участи. В тот же день, 16 октября, он стал просить Ставку поменять его с Хозиным местами. Так Михаил Семенович занял высшую командную должность, до которой его, увы, не подняли в мирное время.

Теперь Хозин появился в кабинете Мерецкова, и тот удивился нескрываемой радости на лице соседа. «Чего это он сияет?» — недоуменно подумал Мерецков, знавший об отсутствии у генерала особых к нему симпатий.

— Здравствуйте, Михаил Семенович, — радушно сказал Мерецков, двинувшись навстречу Хозину. — Какими судьбами?

— Вот, — забыв ответить на приветствие, произнес Хозин, не в силах сдержать торжествующей улыбки.

Он достал из кармана и протянул Мерецкову листок бумаги.

И тогда Кирилл Афанасьевич, не веря глазам своим, прочитал директиву Ставки Верховного Главнокомандования от 21 апреля1942 года. Москва ликвидировала Волховский фронт, а его четыре армии передавала генералу Хозину. Образовывался единый Ленинградский фронт в составе двух направлений. Ставка отдавала Михаилу Семеновичу под начало девять армий и две армейские группировки, находящиеся на пяти изолированных друг от друга территориях, а если считать и позиции 2-й ударной, то и в целых шести местах.

«Как он со всем этим управится?» — подумал Мерецков.

Большого усилия стоило Кириллу Афанасьевичу сохранить невозмутимость. Кому-кому, а Хозину не даст он повода говорить потом, что Мерецков растерялся от этакой вести. Сам Михаил Семенович хорошо помнил, каким жалким выглядел Ворошилов, когда прибывший в Смольный Жуков прямо на заседании Военного совета вручил маршалу сталинскую записку. Ему хотелось бы повторить тогдашнюю ситуацию, проиграть ее сызнова, но теперь уже с самим собой в главной роли, в сентябре он был молчаливым статистом. И Хозин не скрывал разочарования. Но сейчас они были с Мерецковым вдвоем, и хозяин принял новость, лишающую его должности, будто так оно и разумелось. Не дрогнул, не спросил растерянно: «Как же так?..»

— По этой директиве мне и Балтийский флот подчинен, — некстати сказал Хозин.

— С чем и поздравляю, — буркнул Мерецков. — У нас на Волховском корабли не держим… Сейчас вызову начальника штаба и члена Военного совета, ознакомлю товарищей. Но пока имею к вам личную просьбу. Вторая ударная армия в трудном положении. Прошу обратить внимание на необходимость срочного ее усиления. Фронт сформировал для этой цели стрелковый корпус. Сохраните его. Вот и все, о чем хотел вас просить. Командуйте… Надеюсь, вам повезет больше.

— Мы подумаем над вашим предложением, — сказал Хозин. — Но боюсь, что корпус придется отдать. Товарищу Сталину нужен сейчас каждый боец. Я был вчера в Ставке. Затеваются серьезные дела на юге. Здесь обойдемся собственными силами.

— Не обойдемся, нет!

Сейчас он корил себя, что не сдержался, грохнул кулаком по столу так, что Хозин от неожиданности вздрогнул.

— Извините, — буркнул Мерецков, остывая, и вышел из кабинета, столкнувшись в дверях с Запорожцем.

— Иди, знакомься с новым комфронта, Александр Иванович, — сказал генерал армии и пошел звонить в Ставку. Когда его соединили с начальником Генштаба, он дрогнувшим голосом спросил Василевского:

— Что произошло, Александр Михайлович?

— А ты что — читать разучился? Генерал армии Мерецков назначен замом Жукова по Западному направлению…

— Но фронт-то зачем развалили? Какой в этом смысл?

— Спроси чего полегче, Кирилл Афанасьевич, — ответил Василевский, и Мерецков явственно услышал, как тот тяжело вздохнул. Не телефонный это разговор…

— Но что будет со Второй ударной? Она в критическом положении! Прошу не трогать Шестой стрелковый корпус, Александр Михайлович… Говорил Хозину, но тот иного мнения.

— За армию не беспокойся, тут есть кому думать!

— Прошу доложить мое мнение товарищу Сталину, — перешел на официальный тон Мерецков. — Срочно вылетаю для доклада.

— Вылетай, — усталым голосом согласился Василевский. — Чтоб завтра был у нас к обеду, ставлю твой вопрос на доклад Верховному.

С тем Мерецков и приближался сейчас к Москве, размышляя от тоски, снедавшей его со вчерашнего дня, о том, что никакие блага жизни, ни слова, ни физическое довольство, вещное изобилие или власть не могут служить высшим принципом, определяющим поведение человека. Кириллу Афанасьевичу казалось теперь, что главным можно считать только процесс формирования человеческого характера, достижения человеком нравственной и интеллектуальной зрелости.

«Научиться выявлять заложенные в каждом из нас возможности, — подумал Мерецков, — и правильно использовать их… Теперь понимаю, что удовольствие и страдание не существуют сами по себе. Они только учат нас или добру, или злу… Но почему одних ожесточает страдание, а других научает сострадать себе подобным? Я лечу сейчас, чтобы разговаривать с ним о Второй ударной, просить его помочь болотным солдатам многострадальной армии, рискуя впасть в немилость, а она может стоить мне головы. Но кто меня уполномочивал на это? Ведь больше не командую Волховским фронтом, в Действующей армии нет такого фронта, и за все, что произойдет теперь в Мясном Бору, спросят с генерала Хозина…»

…Василевский был весьма занят, срочно готовил для Сталина доклад об обстановке на юге.

— Там идет перегруппировка наших войск, — сказал он Мерецкову. — Ждем серьезных событий… Твое время на восемнадцать ноль-ноль.

— Ты только скажи мне, Александр Михайлович, как возникла эта глупость?

— Поосторожнее, брат, с терминологией, — усмехнулся Василевский. — Директива Ставки — высший закон военного времени.

— Тогда объясни, как появился этот «умный» закон?

— Генерал Хозин был у Верховного и заявил: если Волховский фронт присоединят к Ленинградскому под его общим командованием, то силами, которыми располагает Волховский фронт, прорвет блокаду Ленинграда. Товарищу Сталину понравилась эта идея. Главное, никаких тебе резервов, кадровая перестановка — и Ленинград освобожден…

— Но это же авантюра! — вскричал ошеломленный Мерецков.

— Не забывайся, Кирилл Афанасьевич… Надеюсь, ты у Верховного не вспомнишь таких слов. Иначе не пущу к нему. У тебя и без того тонкая шея… Договорились?

— Не вспомню, — угрюмо пообещал Мерецков.

…Сталин принял его в присутствии Маленкова и Василевского.

Кирилл Афанасьевич доложил, что согласно директиве командование Волховским фронтом он передал генералу Хозину и сейчас готов приступить к новым обязанностям.