Осенними тропами судьбы (СИ) - Инош Алана. Страница 130

– И Млада тут, – опять ответила на её мысли Твердяна. – Отлежаться ей надо: хмари наглоталась… Ждана с детками в зимовье пока остались: колец своих им ещё две седмицы дожидаться, не споро они куются – чай, не простое украшение. Матушки-то твоей колечко у Млады сохранилось – то, которым они с нею так и не повенчались когда-то, да только княгиня ей новое заказала – от себя. А Младу она щедро наградила. Столько золота отвесила, что свадьбу можно устроить – весь белогорский край обзавидуется.

Цветанкино имя осталось шрамом на сердце, а её удаляющаяся в туман фигура вызывала в глазах солёное покалывание. По страшному пути уходила васильковоглазая и ветреная подруга – пути, ведущему в ночную Марушину юдоль. Не побежать следом, не вернуть, не взять за руку и не оградить от хмари – ничего не могла Дарёна сделать для неё.

– На Нярину не забывай ходить, – напомнила Твердяна. – Великая она утешительница, все печали-кручины наши берёт, души облегчает и от тоски спасает. Целебные её слёзы тебе и здоровье укрепят.

Дарёне и в ладонь Твердяны хорошо плакалось, ничуть не хуже Нярины родительница Млады отогревала её своим угрюмоватым, но надёжным и добрым теплом. Прильнув к её руке с дочерней привязанностью, девушка уплывала в горько-солоноватую, осеннюю даль дрёмы. Там она бродила, одинокая и озябшая, по туманным лесным тропам, окликая озорную светловолосую воровку, но ответом ей было молчание промозглого серого сумрака и тягуче-тоскливый вороний грай. Чем дольше она бродила, тем горше надрывалась душа, втайне мечтая о том, чтобы кто-то забрал её из этого обиталища скорби… И кое-кто нашёлся.

На зов пришла чёрная кошка. Мягко выпрыгнув из-за дерева, она сорвала широкой лапой осеннюю мглу, ткнулась носом Дарёне в живот и мурлыкнула. Девушка осела как подкошенная, повиснув на шее кошки и обняв её что было сил, и затряслась от рыданий.

«Муррр, муррр, счастье моё, – утешала её кошка. – Не плачь, я здесь, я с тобой… Муррр, горлинка…»

– Я уж не чаяла увидеть тебя живой, – всхлипнула Дарёна и проснулась.

Кошка не исчезла: она лежала рядом на постели, смежив глаза в искрящиеся синью щёлочки и свесив хвост с края. Дарёна узнала комнату в доме Твердяны: с потолка смотрели мозаичные ромашки на синем поле.

– Млада… Младушка, родная моя, – роняя радостные слезинки в чёрный мех, шептала Дарёна.

Та ласково потёрлась ухом о её щёку и положила голову на лапы – очень, очень усталая кошка.

– Твердяна сказала, ты наглоталась хмари… Тебе уже лучше? – спросила Дарёна, почёсывая загривок огромного зверя.

«Получше, лада моя, – прозвучал в голове ответ. – Не могу без тебя, вот и пришла, чтоб в глазки тебе заглянуть».

Под лопаткой кольнуло, и Дарёна, не сдержав короткого стона, вынуждена была лечь. Кошка настороженно приподняла голову.

«Болит?»

– Немножко, – прошептала девушка.

«Лесияра тебя в Лаладиной пещере лечила, – сказала Млада. – А потом ещё моя родительница помогла, вместе они тебя и вытащили. Рана уж на следующий день затянулась, но спала ты долго… Шрама не останется, но ныть временами, наверно, будет. С нашим оружием шутки плохи».

Улегшись в обнимку с кошкой, Дарёна промолвила задумчиво:

– Лаладина пещера, говоришь? Мне там прекрасная дева явилась, в венке и белой рубашке, босая… Поцеловала меня и сказала, что теперь всегда будет со мной. А потом ушла… до весны.

«Мрррр… – Млада пощекотала Дарёну усами. – Вот оно как вышло. Это Лалада тебя в свой круг приняла, обычно это на предсвадебном обряде делается… В пещере этой. Там даже зимой тепло и светло, дух Лалады там живёт круглый год. Это – место силы. Оно не единственное, есть ещё несколько. Зимой, когда наша богиня уходит, без них было бы трудно».

У кошки вырвался длинный, душевный зевок. Широко разинув розовую пасть и показав огромные, в палец длиной, клыки, она с клацаньем захлопнула её.

«Можно, я посплю тут с тобой, ладушка? Нездоровится мне ещё слегка, а когда ты со мной – мне легче…»

– Спи, родная. Я буду беречь твой сон…

Вороша пальцами чёрную шерсть, Дарёна млела в тепле огромного пушистого тела рядом с собой. Под лопаткой ещё покалывало, и с этим, похоже, предстояло жить. Если Нярина и осушит её слёзы, то эта боль останется навсегда – на память о Цветанке.

Радятко, растянувшись на можжевеловой подстилке, подставлял спину венику, которым его усердно нахлёстывал Мал. Уже помытый Яр сидел с матерью в предбаннике и пил отвар яснень-травы с мёдом, а старшие братья прогревали косточки поосновательнее. В густой завесе пара блестели их угловатые мальчишеские тела; окуная мочалку в бадейку с отваром мыльного корня и от старания высунув язык, Мал хорошенько растирал брата, а когда проходился по рукам, вдруг заметил:

– А это у тебя что к ногтю пристало? Дай-ка, уберу.

– Не трожь, – ответил Радятко, пряча руку. – Смола это сосновая. Ноготь нарывает, вот и приложил, чтоб болячка не раздулась.

– А-а, – протянул Мал. – Понятно.

«Хоть ноготь да оставь сухим, иначе потеряем мы с тобой связь», – наказывал отец, и Радятко помнил об этом. Чем ближе они подъезжали к Белым горам, тем ярче блестели глаза матери, вызывая в душе Радятко глухой ропот негодования. Он знал этот блеск, который всегда появлялся, когда мать рассказывала о женщинах-кошках и их правительнице Лесияре; негодование достигло своего пика и впилось в сердце разозлённой гадюкой, когда Радятко увидел, как мать и владычица Белых гор смотрели друг на друга при первой встрече на дороге. Соперница, из-за которой отцу не досталось оберегающей любви матери, не уступала в росте самым высоким воинам Воронецкого княжества, а в её телосложении сочеталась мужская сила и кошачье-женская гибкость. Большие глаза наполняло спокойное сияние, от которого с непривычки становилось сперва не по себе, а потом под сердцем начинала шевелиться зовущая ввысь тоска по недосягаемому небу, в котором дано летать только птицам. Смутная, беспричинная и капризная зависть к этим птицам и к этой спокойной чистоте взгляда, которой простым смертным не достичь…

Подстреленную Дарёну княгиня Лесияра подняла бережно и любовно, как свою дочь, а мать смотрела на правительницу женщин-кошек с надеждой на спасение и с этим проклятым блеском в глазах, которого не мог добиться от неё ни один мужчина на свете… И который она так и не подарила отцу, сделав его уязвимым перед бедой.

На сердце мальчика калёным железом было выжжено: если бы не Лесияра, отец был бы сейчас с ними. Это стало неоспоримым законом, непреложной истиной, горькой и единственной правдой, о которой умолчала мать, и которую открыл Вук – отец, отрёкшийся от своего прежнего имени. Радятко стиснул зубы и закрыл глаза, стараясь отогнать от себя светлое видение лица белогорской княгини.

Хлесть! – веник больно врезался в тело пониже спины.

– Сдурел?! – взревел Радятко, подскочив на полке.