Громбелардская легенда - Крес Феликс В.. Страница 65
Наконец она остановилась, не в состоянии бежать дальше. Она села на землю и, шмыгая носом, уставилась в одну точку.
Внезапно она поняла, где находится, — и перепугалась. Бруль показывал ей это место, странный, сложенный из достигавших до пояса камней лабиринт, приказав, чтобы она никогда по нему не ходила. Она хотела встать и уйти, но внезапно ей пришло в голову, что, в конце концов, не каждое слово Бруля должно быть для нее священным. Впрочем, она ведь не заходила за камни. Она просто была рядом, только и всего.
Она посмотрела на небо, ясное, как всегда в краю. Вытирая с лица остатки слез, она ощутила усиливающийся ветер, горячий и душный, что бывало нечасто.
Наконец она встала, намереваясь вернуться в руины, которые Бруль называл домом.
Но был ли это дом?
Она успела сделать лишь несколько шагов…
Все произошло столь неожиданно, что она пришла в себя лишь тогда, когда окровавленный Бич ласково обвился вокруг ее ноги, словно заверяя о своей могущественной опеке и прося награды. То, что он убил на границе между тенью Полос и светом, уничтожало своей смертью песок, поднимало клубы горячего воздуха, превращая их в шары ледяного огня. Она отшатнулась, объятая страхом, какого никогда еще не испытывала, нечеловеческим, несусветным, который передавался ей прямо от издыхающего стража края. Она не понимала, что она чувствует и видит… и чувствует и видит ли ЭТО вообще. Сердце отчаянно колотилось, ей было душно… душно, душно! Тело внезапно свело болезненной судорогой.
Она сделала шаг и медленно опустилась на колени, прижав руки к вздувшемуся животу. В глазах потемнело. Чудовищная боль нарастала. Она вскрикнула, потом еще раз и, скорчившись, упала на бок.
— Бруль! Бруль! А-а-а!..
Ребенок был мертв.
Байлей и Каренира видели на востоке белые молнии и клубы пурпурного дыма, но не признали в них страшного гнева, горя и отчаяния Бруля. Ребенок был человеком, без каких-либо уродств, обычным, человеческим новорожденным, возможно, носившим в себе могущество двух сил, висящих над миром. Но он был мертв.
Черное побережье узнало гнев мудреца Шерни, который — вопреки всему, что недавно говорил своему бывшему учителю, — использовал силу Полос для мелких человеческих дел, давая выход ненависти, отчаянию и ярости. С гулом и грохотом взлетали в воздух целые холмы, фиолетовое пламя металось по широким пляжам, выжигая отмели и испаряя соленую морскую воду. Чудовищные обитатели Ромого-Коор гибли десятками — раздавленные, сожженные, разорванные между судорожно отступающей тенью Полос и сиянием света. Более слабые Брошенные Предметы трескались, плавились от жара, горели, превращались в прах…
Где-то в глубине материка над равнинами края прокатился глухой, жуткий крик, поднимая песок и пыль.
Затронутая катаклизмом старая крепость шергардов, столетия стоявшая там, где ее возвели, начала рушиться. Остатки старых башен и стен с грохотом исчезали в клубах пыли; трескались полы в темных залах. На подпиравших потолки колоннах появлялась черная сетка трещин…
Потом наступила тишина. Пыль медленно оседала, но посреди ее клубов отчетливо вырисовывалась фигура идущего со склоненной головой старика.
— Бруль! Бруль, останься, умоляю! Не бросай меня! Бруль! Бруль!
Он не оборачивался. Новые клубы пыли полностью скрыли его из виду.
— Бруль!!!
У нее не оставалось сил даже для того, чтобы ползти за ним следом. Слезы прочертили на сером от пыли лице кривые дорожки. Она еще раз приподнялась на руках, но тут же упала на холодные плиты пола, лишившись чувств.
Пыль оседала, оседала, оседала…
Тишина. Абсолютная тишина, казалось, оседала вместе с пылью, покрывая землю толстым слоем. Молчали обвалившиеся стены, молчали разрушенные башни, потрескавшиеся плиты… Вместе со старой крепостью шергардов молчало все Черное побережье. Ромого-Коор, месту, в котором Шернь находилась ближе всего к земле, предстояло долго залечивать раны, нанесенные тем, кто символизировал сущность Полос…
Илара лежала неподвижно, лицом вниз. Ее черные волосы покрывала серо-белая пыль, сделав неразличимой седую прядь. Она лежала долго. Лишь вечером, когда туманная пыль сменилась влажными сумерками, плечи девушки дрогнули.
— Бруль…
Она медленно, тяжело села. В воздухе заклубилась стряхнутая с волос, спины и плеч пыль. Обхватив голову руками, она снова прошептала:
— Бруль…
Никто не ответил. Она снова заплакала. Веснушки на маленьком, покрытом пылью лице побледнели, нос покраснел. Она беспомощно утерла его рукавом и, продолжая плакать, встала. Она шла медленно, неровно, пошатываясь и прикусив губу, держась за стены.
Она выбралась из руин и остановилась.
Ей некуда было больше идти.
И у нее никого не было. Ни ребенка, ни Бруля… Никого. Она осталась одна на свете.
Ребенка не было.
Отчаяние душило ее. Из-под опухших красных век скатились последние слезы. Она опустилась на землю, еще раз судорожно всхлипнула — и снова застыла неподвижно, борясь с болью во всем теле и пытаясь найти причину, по которой ей стоило бы жить.
Но не нашла. Ребенка у нее не было.
У нее не было никого. И ничего.
19
Старик умер вечером.
В эту ночь они впервые любили друг друга. Он любил ее, словно безумный, — и при этом почти ненавидел. За то, что ее любит, что должен ее любить, за то, что она отобрала у него Илару, за то, что растоптала священную цель его путешествия. Он ненавидел ее за то, что она разрушила иллюзии, которые он носил в себе столько лет, за новую, настоящую любовь, которая заняла место той, ненастоящей. Он желал ее тела, желал ее всю — ее сердце, душу, разум. Это было подло и низко, так низко по отношению к той, чистой теперь, как сама идея любви. Илара была для него долгом и потому чем-то возвышенным. Он пренебрег своим долгом, чтобы угодить телу и сердцу.
Они похоронили Старика, и никто из них даже не заплакал, хотя он был их другом и она называла его «отец». Когда он вернулся, он казался маленьким, беспомощным и никому не нужным… Они не восприняли как должное его смерть, ибо тот Старик, который утром ушел в сторону солнца, — Великий Дорлан-посланник, не имел ничего общего с тем, которого они похоронили. Он должен был где-то жить, он не мог просто так вернуться — слабый, дрожащий, согбенный. Дряхлый старик, лежащий теперь в могиле, был ничем. Никем и ничем, словно бездомный бродяга.
Они дали волю своей дикой страсти — почти на самой могиле, с еще грязными от земли руками. Ошеломленные, почти в ужасе, они спешили так, словно это был последний раз. Она кусала его за губы, язык, за все лицо, он же тянул ее за волосы, словно хотел вырвать их все с корнем. Она кричала от боли сквозь его собственные крики, поскольку то, чем они занимались, скорее напоминало пытки, чем что-либо иное. Жесткий песок сдирал кожу с ягодиц и спины то ей, то ему; она вцепилась в его бедра руками и лодыжками, не позволяя оторваться от нее, словно он мог уйти навсегда. Он приподнял ее раз, другой, сплетясь с ней в тесных объятиях, чтобы потом снова бросить на землю, прижать грудью и душить всем своим весом. Они уже не кричали, лишь стонали — глухо, протяжно, болезненно…
До самого конца.
Потом — тяжело дыша от боли и чувствуя онемение во всем теле — они ждали, когда придет сон. Наверняка последний… вместе.
Заснул только Байлей. Она — не могла.
Она лежала с открытыми глазами, полуобнаженная, в разорванной юбке, и смотрела в небо, такое же, как над ее Армектом. Она узнавала яркие звезды, знакомые с детства. Им было все равно, над какой страной и для кого светить…
Она искала в памяти названия созвездий, ведущих конных лучников через равнины. Топор — концом рукоятки указывающий на север… Конь… Лук и Стрела… Волк…
Она встала и тихо оделась.
Быстрым, стремительным шагом она преодолевала пространство. Для мускулистой горной козы, бегом пересекавшей склоны и прыгавшей по острым скалам, ровное открытое поле было словно воздух после глубокой воды. Оно не оказывало никакого сопротивления, сдаваясь почти без борьбы. Колчан ритмично ударял по бедру, лук покачивался за спиной. В темноте слышалось ее ровное, глубокое дыхание.