Гибель Гражданина - Гамильтон Дональд. Страница 7

- Пока. Если сумею, позвоню завтра вечером, а не сумею - не волнуйся. Значит, расположился на природе.

- Мэтт... - сказала она и быстро продолжила: - Нет, ничего. Езжай осторожно. Пришли мальчикам несколько открыток, они обожают, когда ты пишешь.

Я пересек залитый светом двор и отомкнул ворота, выходящие в аллею, которая протянулась вдоль нашего участка. Санта-Фе изобилует аллеями. До того, как мы приобрели дон, студия сдавалась отдельно, и предыдущий владелец, не имея гаража, держал в аллее машину. Я притащил чемодан в гараж и бросил в кузов пикапа - металлический фургон с окошками по бокам и задней дверцей. На дверце, к сведению настигающих фургон водителей, старший сын приклеил плакатик: НЕ СМЕЙТЕСЬ, ЭТА МАШИНА СТОИЛА ДЕНЕГ.

Распахнув двери гаража, я выехал в аллею, закрыл гараж, вернулся к фургону и подал назад через большие ворота, прямо к дверям студии. Я оставил мотор включенным, чтобы он прогрелся, и вошел в студию, Г-образное строение на задворках участка, возведенное, как и большой дом, из толстых адобов. Одно крыло этого Г служит гостиной и библиотекой с диванчиком, который при необходимости превращается в кровать. В другом крыле размещаются картотеки и пишущая машинка. Каморка возле ванной, бывшая некогда кухней, стала фотолабораторией.

Я облачился в джинсы, шерстяную рубашку, шерстяные носки и светлые ботинки из выворотной кожи, часто именуемые в Санта-фа "педиками", поскольку это излюбленная обувь джентльменов, чья мужественность находится под вопросом. Такое название, разумеется, несправедливо по отношению ко множеству чрезвычайно мужественных инженеров, а также, надеюсь, одному писателю-фотографу. Одевшись, я отнес в фургон свою постель, заряженные кассеты к "Лейке", маленькие штативы и большую треногу для панорамной камеры 5х 7. Она пригодится, быть может, раз на тысячу миль, однако будет полезна, а места в фургоне предостаточно.

Довоенный опыт фоторепортера дает приятную возможность работать сразу на два фронта. Я собирался для начала обратить эту поездку в иллюстрированную статью, а затем вложить использованный материал в новую приключенческую повесть.

Я сосредоточенно занимался приготовлениями к отъезду, но внезапно что-то меня остановило. Я огляделся - ничего ли не позабыто. Подошел к письменному столу, потянулся за ключами от ящика, где покоился короткоствольный "кольт-вудсмэн" двадцать второго калибра. Хотя наш покорный слуга давным-давно превратился в мирного гражданина, маленький автоматический пистолет слишком долго был верным дорожным спутником, и оставлять его не годилось. Засовывая ключ в скважину, я увидел, что ящик уже открыт и выдвинут на четверть дюйма.

С минуту я стоял, глядя на него. Затем спрятал ключ и выдвинул ящик до конца. Пистолета, конечно же, не было.

Я медленно повернулся на месте, обшаривая комнату взглядом. Иных внешних изменений не наблюдалось. Ружья, конечно же, безмятежно стояли в запертом шкафу. Я шагнул в сторону, осмотрел гостиную. Все было на месте. Как обычно, листы копирки усеивали мебель: до вечеринки я целый день жонглировал замыслами, подходящими для грядущих техасских впечатлений. На подлокотнике большого кресла валялась картонная папка. Папок у меня тоже полно, разбросаны они повсюду, но именно этой видеть не приходилось.

Ярлыков и надписей не было. Я вынул ее содержимое. Скрепленная рукопись, примерно двадцать пять страниц. Вверху первой, аккуратно отпечатанной страницы стояли имя автора и заглавие: Барбара Эррера, "Горный цветок".

Я положил рукопись, двинулся к фотолаборатории, включил свет и заглянул внутрь. Никого. Но за соседней дверью автор обнаружился. Барбара сидела в ванне, заполненной вместо воды пышными кружевными юбками. На кафельной стене сверкали хромированные краны. Не мигая, Барбара глядела на них карими, распахнутыми, странно пустыми глазами. И была совершенно мертва.

Глава 8

Каюсь, я почувствовал своего рода облегчение. Не хотел бы казаться черствым, но я ожидал чего-то недоброго с той самой минуты, когда Тина провела рукой по волосам, стоя на пороге у Даррелов. Теперь, по крайней мере, игра началась и можно было разглядывать карты. Девушке пришлось туго - надеялась подсунуть мне свой окаянный рассказ, проскользнула сюда и помешала кому-то, кому не следовало мешать, - но я видал мертвецов, которых и знал дольше, и любил больше. Хотела остаться в живых - надо было оставаться дома.

Я уже пришел в себя. Слишком быстро все стряслось. Три часа назад я, мирный гражданин и счастливый муж, застегивал "молнию" на вечернем платье жены, которую похлопывал по задней части, давая понять, что она привлекательна и радует меня своим наличием. На тот момент гибель девушки, хорошенькой собеседницы, явилась бы ужасным несчастьем. Теперь это стало досадной мелочью. Девушка оказалась пустой фишкой в игре без правил. Она была мертва, а мы никогда особо не заботились о мертвых. Живые, шатавшиеся поблизости, заботили куда больше.

Мак, подумалось мне, действительно играет на огромную ставку, ежели получил разрешение отправлять на тот свет любого, каким-то образом помешавшего беднягу. При необходимости мы и сами такое проделывали, но - в Европе и на войне. И бедняги эти были тогда подданными вражеской страны. А в мирное время, своих же людей!.. Немного чересчур - даже для Мака.

Еще секунду я смотрел на мертвую девушку, испытывая, невзирая ни на что, странное чувство утраты. Она была славной девочкой; да и не так уж много на свете хорошеньких девиц, чтобы почем зря пускать их в расход.

Я вздохнул, отвернулся, вышел из ванной, пересек гостиную, отомкнул оружейный шкаф и вынул двенадцатикалиберный дробовик. Пыль долгих лет покрывала его. Я смахнул ее, заглянул в ствол, наклонился, вынул из ящика с патронами три заряда картечи и вогнал их в магазин и камеру. У дробовика было дульное приспособление, переменный чок, позволяющие пользоваться одним и тем же ружьем и по куропатке с двадцати ярдов, и по гусю - с шестидесяти. Я перевел чок на максимальное рассеивание - впрочем, не настолько большое, чтобы не всадить каждую из девяти картечин в человеческую - возможно, женскую - грудь при выстреле внутри гостиной.

Мы с Маком не виделись очень долго, а люди его, сдавалось, по-прежнему играли наверняка. Я, разумеется, числился посторонним, несмотря на условные знаки. Мертвое тело в моей ванне вряд ли могло считаться выражением залога дружелюбия. Судя по всем обстоятельствам, вскоре надлежало ждать визита, и я надеялся, что старую любовь и дружбу прежних дней будет еще радостнее вспоминать, если в руках у меня окажется что-нибудь смертоносное.

Я возвратился в ванную, прислонил дробовик к двери, засучил рукава рубахи и склонился над Барбарой Эррерой. Самое время - избавляться от брезгливости и деликатности, нажитых после войны. Следовало точно выяснить, как она умерла. Спереди следов насилия не было видно. Но я сразу же обнаружил шишку на голове и пулевое отверстие в спине: длинные волосы и тыльная часть платья пропитались кровью. Следопыта можно было не звать. Ее захватили врасплох, оглушили, отнесли в ванну, чтобы сразу смыть кровь, а затем прикончили из маленького пистолета, звук выстрела которого заглушили толстые адобовые стены.

Я предполагал, чьим пистолетом орудовали, и догадку мою подтвердила закатившаяся под умывальник двадцатидвухкалиберная гильза. Наверняка моим. Тина предпочитала европейские карманные револьверы с миллиметровым калибром, а Фрэнк Лорис метким стрелком не выглядел. Его револьвер, ежели таковой имелся вообще, палил бы разрывными пулями и оставил бы от человека мокрое место. Что-нибудь наподобие "магнума-45" или 357... Они, похоже, измыслили хитрую затею, - во всяком случае, решили заручиться моим содействием. Выглядело это именно так. Я осторожно опустил мертвую девушку и внезапно почувствовал что-то между ее лопаток. Твердое, продолговатое, несуразное под окровавленной тканью пышного платья.