Кембрия. Трилогия (СИ) - Коваленко (Кузнецов) Владимир Эдуардович. Страница 135

– Я скупая. – По лицам поняла – вспомнили.

Подтвердила: канавы – будущая канализация. В Кер‑Мирддине есть, и в новом городе будет. А если кто привык, живучи на ферме, дерьмо на поля выносить – так из города это, во‑первых, далековато. Во‑вторых – многовато. В‑третьих, ежели какая бочка опрокинется – кто отчищать будет? И главное – леди сида хочет так и только так. Все стоки – только в море.

Работы продолжились, хотя многие ворчали на холмовую дурь. Недолго. Эгиль разъяснил: кулаком и словами. Второе было даже слегка непривычно. Не любил он слова тратить. Да и кулак считал менее оскорбительным и более доходчивым средством.

– Да не может она иначе! Мы, люди, вроде лисиц или свиней. Грязюку не любим, но терпим. А она сида и росомаха чуток. Барсучьи норы знаете? Вот у росомах похоже, только они чаще шалаш строят. А в нору он зимой превращается, когда снегом завалит. Любого зверя в свой подземный дворец пустит, если тот не начнет в норе гадить и добычу несожранную гноить. Лиса, конечно, начнет – ну, тут барсук с ней и разделывается. До смерти не убивает, но зимой остаться без дома – много ли радости? Зверю много не надо, да кто летом поленился себе нору вырыть, тот зимой сдохнет. Ну, норвежской зимой. Ваша, скорее, осень. А потому мерзлых лисиц вам наблюдать не приходится… А у нас и не такое видывали. Один охотник рассказывал – довелось ему наблюдать, как росомаха выдру гнала. Лисиц, скажем, росомахи, как и волков с собаками, на дух не переносят, душат сразу. А выдру могут и в дом пустить, и убьют вряд ли. Это уж скорее одна выдра другую задерет, чем росомаха приживалку тронет. Но эта вот, похоже, провинилась. А зная выдр, могу сказать, что нагадить перед жилищем для них – первейшее дело. Дом свой метят. Так вот, гонит когтистая перепончатую. Та уже идти не может. Легла, глазки закрыла – ешь меня! А росомахе наплевать! Как даст под хвост лапищей! Сразу в выдре силы нашлись. Та – бежать. А росомаха припрыжкой неуклюжей – следом. Так, наверное, насмерть и загнала бы, но тут охотник чихнул. Росомахи, они людей уважают, так что мохнатая сразу ушла. А гладкошерстая осталась. Подумал охотник, да так живьем и подобрал. А чего шкуру портить? Еще и спасибо сказал росомашке – история‑то вышла занятная, да еще с подтверждением: выдрочка на целую неделю зажилась. Вся деревня смотрела на перепончатую, что от усталости ходить не может. Кормили даже. А как на лапы вставать начала, тогда, конечно, оглушили и ошкурили. Вот оно как заканчивается, у росомахи в доме гадить. А еще, говорят, у выдр лапы короткие от этого.

– От чего?

– А оттого, что их росомахи так вот за проступки наказывают. Раньше они высокие были. Как волки. Но их так гоняли, что лапы от бега стерлись больше, чем наполовину. Оттого они теперь приземистые.

Дни шли, работы вились и переплетались, как тетива лука, – пучки в одну сторону, потом все вместе – в другую. Сида как‑то ухитрилась сделать так, чтобы никто не сидел без дела – и всяк непременно делал то, что лучше всего умел. При этом всем всего хватало. Чудеса!

Эгиль заметил – Немайн часто останавливается посмотреть, как он работает. И при этом молчит. Просто стоит и смотрит. Недолго. Потом убегает. Эгиль немного думал над этим. Решил – раз молчит, значит, он все делает правильно…

Отец Адриан, которого с подачи базилиссы уважительно‑ласкательно называли «батюшкой», погрыз кончик стила – а перья грызть противно, может, потому к ним и не удалось приспособиться? Послание выходило почти бесконечным – а все оттого, что его занесло в дела мирские, хоть и интересные, но все же – не главные. Главной была душа той, что упорно называла себя Немайн, и то, как видят ее жители Диведа.

Как передать безумное счастье, разрывающее Немайн, он не знал, а сида была счастлива. Неосознанно – зато до упада, до свечения изнутри! Как человек, который строит свое будущее и будущее своего ребенка. Что бы кто ни говорил о политической целесообразности, видно – приемыша она любит, куда иным родным матерям.

Тетешкается с младенцем, суетится до упада, но не думает о прошлом. Кажется, решила, что прежняя жизнь быльем поросла. Тут, конечно, ошиблась – по весне откроется навигация, и вся Ойкумена узнает, кто строит новый город в устье реки Туи. Дионисий не удержится, отправит в Рим доклад о своих подозрениях – и пусть сида никогда не узнает, чего ему стоило отправить римскому понтифику полуправду! Какие уж тут подозрения, когда приехавший из Африки учитель узнал свою ученицу… Да и быть ей больше некем!

Так что пусть беглая базилисса Августина‑Ираклия пока радуется. Тем более что эта радость не бездельна – связи с Империей у нее есть, и мятежная провинция Африка, скорее всего, окажется на ее стороне. Впрочем, как бы ни развивались дела в Константинополе и Карфагене, жить Августина – или все‑таки Немайн? – решительно предпочитает в Камбрии. И вот именно это в ней никак не переменится. Так что она и правда строит себе дом, город и страну сама!

А в душе у нее есть один мало‑мальский грешок – нравится ей быть сидой! Жить чужой жизнью и чужой судьбой – или все‑таки своей?

Северные язычники, например, абсолютно уверены, что своей. Перемена имен их не пугает. В чужой земле разумно именоваться другим именем. А слава приходит по делам! Так что здесь они спокойны, не сомневаются, что служат достойной их мечей и очень надеются совершить много подвигов.

У них другие вопросы, которые они и приходили задавать. Сначала, что характерно, долго беседовали с лекарем‑язычником. Разумеется, вопросы, возникшие от общения с доброй христианкой, тот разрешить не смог. Тем более что настроить воинов против Хранительницы правды и не пытался. Только уверял, что она относится к числу языческих богов. А не просто к народу холмов. Его рассуждения были лестны – служить богине должно было показаться очень почетным. Но норманнов такие объяснения не устроили, и они явились к священнику истинного Бога.

Викарий тогда даже струхнул немного. Не то чтобы он боялся викингов. Знал – северяне люди хоть суровые, но вдумчивые. Не все. Эти двое. Такое у каждого ремесло. А потому спор ограничится словами, если не задеть их веру поношением. Другое дело, что эта парочка впервые проявила интерес к христианству. А ведь там, откуда они явились, лежала целая страна. Которая тоже могла проявить интерес, но пока, по слухам судя, интерес этот проявился только в сожжении дотла ирландских миссий на Оркнейских островах. Потому викарию было очень жаль, что в Кер‑Сиди не было ни епископа Дионисия, ни патриарха Пирра. О чем и написал. После чего принялся припоминать беседу, которую вел с нежданными гостями. Сперва он предложил им сесть и отужинать. Не отказались. Но говорили о стройке да о местных обычаях, казавшихся странными. Советовались, как иноземцы с иноземцем. И только омыв руки, перешли к делу.

– Вот рассуди, – говорил тот, что стал первым поэтом Глентуи. – Немхэйн возится с землей и рекой и выглядит, как жительницы холмов. Значит, она из ванов. Но мудрый старик уверяет, что она из тех богов, которые победили в давней войне с другими богами! Значит, должна быть из асов. Но ни на кого из асов она не похожа! И вся ее родня – тоже! Зато они похожи на ванов. И сильно. Манавидан, например, – это же явно другое имя Фрейра! Опять же холмовым народом правят ваны, и не иначе. А этот сморчок уверяет, что Немхэйн сестра Одина. Да у того вообще нет сестер!

Он возмущенно фыркнул и треснул кулаком о ладонь. Кулак был большой. На ладони виднелись мозоли и явно не от стила. Адриан спокойно кивнул. Он немного знал о Вотане и других германских богах. Изучил, пусть и наспех, когда понял, что отправляется в Британию вместе с другом и покровителем. И вот – пригодилось. Впрочем, понятно, что Августина‑Ираклия никакой родней Вотану‑Водану‑Одину – и как его еще там – не приходится. Викарий грустновато улыбнулся. Девочке хватит собственной родни. По весне. Зачем ей еще какие‑то языческие боги, когда есть царь Констант. Который наверняка уже знает. И даже действует. Только бурное море ограничивает эти действия. До весны. Всего лишь до весны.