Девять (СИ) - Сенников Андрей. Страница 35

Дверь к Мятовым была в порядке: замки и коробка не повреждены. Горохова немножко отпустило, но Бука все так же настороже, тихонечко приближался к собственной двери, словно подбирался к чему-то опасному и непонятному. Не к человеку… Ничего себе! Ключ нехотя вошел в замочную скважину. Пальцы у Горохова чуть дрогнули, но замок он открывал не таясь. Посмотрим… Он распахнул дверь и вошел в прихожую. Никто на него не бросился, смутные тени не метнулись прочь, ничего не изменилось в квартире. Лампа в кабинете горела, гудел вентилятор «Пентюха». Посторонних звуков не слышно…

Горохов постоял, прислушиваясь какое-то время, и ему стало смешно: какие могут быть воры? Улыбка скользнула по губам, а за спиной завыл Бука. Жутко, громко, как будто выл над его могилой…

Вой многократно отразился от стен, вырываясь в подъезд. Горохов подпрыгнул, кажется, даже вскрикнул. Он хотел повернуться к собаке, но оказалось, что может только вращать глазами. Тут же он сообразил, что его бесстрашный Бука даже не переступил через порог. И следом его увидел. Игоря… Стоящего в полутемном дверном проеме в гостиную, бледного и растерянного, в обычном своём костюме с фирменным значком «КирчановскЭнерго» на лацкане. Бука выл по Игорю.

Потому что Игорь был мертв…

Кирчановск — столица области, но город небольшой, меньше полумиллиона.

В пяти остановках от железнодорожного вокзала в сторону «Северного» района и находится печальная городская достопримечательность — Яма.

Насыпь с трамвайным полотном здесь круто поднимается к мосту через Ломжинку — мелководную речушку с разновысотными берегами, одинаково заросшими тальником. Метрах в ста пятидесяти от насыпи, ниже по течению, под прямым углом друг к другу стоят две девятиэтажки, ближайшие к речке дома, от которых до берега те же двести-сто пятьдесят метров. Дома построены на свайном фундаменте в годы правления первого и последнего президента СССР, под лозунгом его же жилищной программы. Они высятся на пригорке, довольно высоко от уровня Ломжинки, цокольный этаж — метров пятьдесят. Первые дома с квартирами улучшенной планировки в микрорайоне, который стал разрастаться от речки вопреки логике разрастания городов — ближе к центру, вытягивая железобетонные коробки к небу и немилосердно вытаптывая, так называемый, «частный сектор».

Низина площадью почти с половину квадратного километра в форме разогнутой подковы, обращенной к реке открытой стороной — это и есть Яма. Всегда была. Даже трамвайная остановка у моста, официально именующаяся «Ломжинской» среди горожан давно известна, как «Яма». Иной вагоновожатый нет-нет, да так и скажет в микрофон — «Следующая остановка — Яма», — не особо задумываясь над оттенками смыслов.

Сразу после заселения домов жильцы протоптали через Яму широкую тропу к остановке: так короче, чем обходить поверху. Большинство — работники местной градообразующей тепловой электростанции, построенной в тридцать четвёртом году, по плану ГОЭЛРО, а единственный прямой транспорт — «17-й» трамвай. Асфальтированную дорогу через микрорайон провели позже, по которой пустили еще два автобусных маршрута в центр. Ломжинка — речка с илистым дном и вязкими болотистыми берегами, которые приходилось постоянно укреплять. Ближе к центру города её русло давно отсыпали и обложили бетонными плитами, но здесь, в «северном» обходились средствами попроще, засаживая берега тополями. Дерево неприхотливое, быстрорастущее, с мощной корневой системой совершенно равнодушное к почве. Яму тоже усердно засаживали кустарником, деревьями, тополем и осиной, но за четверть века разрослась и выжила только осина. Кустарник чах без солнца, и только ближе к берегу реки тальник с равнодушным упорством вытеснял всё. Яма заросла…

«Народная» тропа оставалась голой, время от времени, пуская ответвления в разные стороны, словно пытаясь укорениться прочнее. Да, было время, здесь гуляли и находили это занятие приятным времяпровождением. Здесь устраивались пикники, причем особым шиком считалось забраться поближе к Ломжинке, но это развлечение, скорее, для любителей экстремального отдыха — ближе к воде земля становилась влажной, а случающийся ветерок доносил с воды неприятный болотистый запах. Осенью в Яме даже красиво, а зимой она заметно мельчала из-за навалившего снега, но тропа протаптывалась заново, после ночных снегопадов. Весной яму топило. Таял снег, разливалась Ломжинка, деревья торчали из воды, словно в рассказах Паустовского, и юные флотоводцы на самодельных плотах бороздили это флибустьерское море, повергая в трепет родительские сердца: «А вдруг и мой там?»…

Но все это было давно.

В дом на Яме Гороховы переехали в конце восьмидесятых. Уже тогда Яма постоянно фигурировала в городских сводках особо тяжких преступлений: убийства, изнасилования, грабежи и разбойные нападения. Отсутствие достоверной информации порождало несметное количество слухов и подробностей. Четвёртая власть только-только оперялась, но, когда жёлтые листки расправили крылышки, «чернуха» хлынула таким потоком, что топила Яму быстрее весеннего паводка, круглый год.

С лоджии Гороховых на Яму открывался прекрасный вид. Летом — особенно. Огромное зелёное озеро с пробегающей рябью по поверхности. Волны листвы колыхались с громким шелестом, непрекращающимся шепотом. Но там под густой толщей переплетающихся ветвей, как под поверхностью океана жизнь вдруг оборачивалась не самой лучшей стороной. Конечно, жертвы преступлений в Яме принадлежали по большей части к так называемой группе риска: наркоманы, проститутки, бомжи, «братки» и прочие уголовники. Но не все…

Радость по поводу получения квартиры померкла, по мере того как доброхоты в подробностях посвящали новичков в местную экзотику. Но что делать? Это первая и единственная квартира, которую они смогли получить после двенадцатилетнего ожидания, а сбережений вряд ли хватило чтобы приобрести другую, в районе поспокойнее. Кроме того, такие в городе быстро перевелись. Постепенно Гороховы привыкли, как и всё остальные. Яма не выглядела такой уж зловещей. Казалось, стоило соблюдать обыкновенную житейскую осторожность и возможная беда, подстерегающая в Яме, их не коснется. Наверное, в каждом городе есть такие места: рощи, пустыри, улочки с дурной славой. Отвратительные своей потаенностью, что ли. Места, внушающие мысли о вседозволенности людям, которых принято называть асоциальными типами. В мире нет другого зла кроме человеческого, думал Горохов иногда, покуривая на лоджии и глядя вниз. Ошибался он, или нет….

Яма выбрала его…

В течение многих лет студенты Горохова всячески пытались выведать философские взгляды и убеждения своего преподавателя. Возможно, он сам потакал им, неосознанно, с увлечением читая одинаково хорошо и марксистко-ленинскую философию сегодня, а на следующий день философию Декарта, метафизику Аристотеля, средневековую схоластику. Разъяснял экзистенциализм по Сартру, а философию свободы по Бердяеву. Когда идеология государства перестала довлеть, вынуждая комментировать философские учения с позиций одного, признанного правильным и окончательно разрешенным, то очень скоро пытливые умы задались сакраментальным вопросом: «А каковы же собственные взгляды нашего «Солипсического гнома?»

Наивные, они полагали и полагают до сих пор, что хитрый «Гном» ловко скрывает свое истинное «Я» не поддаваясь на явные или неявные провокации и попытки выведать мировоззрение. Раньше — понятно: из страха перед системой. Но теперь-то чего? Альберт Васильевич, а? Горохов не раскрывался, поддерживая эту игру из педагогических соображений. Во-первых, сохраняя некую дистанцию между собой и студентами, которую считал обязательной и необходимой, а во-вторых — таким нехитрым способом, он всячески будоражил сознание молодых людей, одновременно прививая — нет, не заученное знание мёртвых и полумёртвых теорий — но страсть к мышлению и анализу. Пока что ему удавалось «держать марку», и даже самые увлечённые игрой студенты, всё еще склонялись к тому, что этот «тёртый перец» — закоренелый солипсист, как и положено прозвищем. Горохов украдкой посмеивался.