Девять (СИ) - Сенников Андрей. Страница 36
Он не мог утверждать, что с тех пор как окончил университет, взгляды его не менялись. Это было бы неправдой. Иногда он вообще не понимал, почему избрал такую профессию и область человеческого знания, но каждая мысль, положенная в эту копилку, — неважно как давно и кем, — вновь и вновь возвращала его к отправной точке и напоминала, что философия — есть любовь к мудрости. Безупречное здание, выстроенное по законам логики и самая точная наука, имеющая в основе своей всего лишь два допущения, принимаемые на веру: что первично — материя или сознание. А истина?…
Пожалуй, он все-таки агностик. Разумеется, это секрет…
В 94-м Горохов этого ещё не знал.
У них с Люсей появились новые соседи. Чуть позже — нечто большее, хотя они никогда не говорили об этом между собой. Да и не нужно.
Мятовы. Игорь, Инна и, конечно же, Катя.
Лето выдалось жарким и сухим. Солнце палило нещадно изо дня в день, и губернатор, в который раз, заполнял эфир вечерних новостей призывами к битве за урожай вперемешку с апокалипсическими прогнозами погоды. Его шаманское камлание наводило тоску, тем более что Кирчановская область никогда не была всесоюзной житницей, а хлеб на местных комбинатах выпекали по большей части из алтайской муки.
Кажется, это было во вторник…
Переезд сродни половине пожара. Топот, грохот, гулкое эхо на лестничных пролётах. Створки лифта беспрестанно хлопают, мебель покряхтывает в дверных проёмах, и шаги, шаги, шаги… Заниматься чем-либо совершенно невозможно, кроме как напроситься в помощники. Рослый, широкоплечий Игорь с уважением оглядел торс, руки Горохова и просто кивнул. Люся убежала на кухню к Инне — миловидной, светловолосой женщине, такой стройной и гибкой, с такими плавными и мягкими движениями, настолько гармоничными и выверенными, что казалось, она танцует. А Катя… Не бывает некрасивых девочек в восемь лет.
Так и познакомились. Потом подружились. Сближение происходило с такой скоростью, что Горохов немного испугался. Дистанция, которую он привык держать с людьми много младше по возрасту, сокращалась на глазах, а понимание того, что всё происходит именно так, как ему и хотелось уже давно, стало открытием. Людмила таких проблем не знала. Она с головой окунулась в это знакомство, с каждым днём всё больше и больше напоминающее отношения родителей и детей.
Всё началось именно тем летом, а точнее — в конце сентября. Август всё не кончался. Вечером сторона Мятовых укрывалась в тени, что создавало хоть какую-то иллюзию прохлады, и Гороховы частенько отсиживались у соседей. В один из таких дней Инна приготовила свиные ребрышки в остром соусе, а Игорь привез литров пять хорошего пива. Пока дамы щебетали за чаем на кухне, мужчины сидели на лоджии — в трёхкомнатной квартире Мятовых она была больше, — потихоньку потягивая пиво из запотевших кружек бюргерских размеров. Звуки двора поднимались к ним в теплом воздухе, устремляющимся ввысь от нагретой за день земли: гомон ребятишек, звонкие удары по мячу, постукивание теннисного шарика по металлической поверхности стола, лай собачонок, рокот автомобилей. Где-то там, внизу играла Катя. Горохову нравилось общаться с Игорем. С самого начала это происходило легко, без натужной вежливости. Выпускник Томского политеха, инженер-теплоэнергетик, Игорь оказался сродни по духу «технарям» 60-х, добрая треть из которых приобрели теперь известность как писатели, актёры, художники. Горохову нравилось думать, что они — люди одной эпохи, несмотря на почти двадцатилетнюю разницу в возрасте. Мятовы вполне могли быть их детьми, а Катя — внучкой. Он бы хотел. Люся — тоже…
Потом Катя позвала с улицы. Она просила надувной клеенчатый мяч, расцвеченный яркими дольками. Пока Игорь ходил, искал его в Катиной комнате, спущенный, аккуратно сложенный где-то на дне коробки с игрушками, Горохов смотрел во двор, наблюдая за девочкой. И тут что-то произошло…
Он подумал о Яме. Точнее он осознал, что думает о ней уже несколько минут, и едва это случилось, как мысли тут же смешались и прянули в сторону, словно стайка испуганных рыбёшек, когда на поверхность прогретой солнцем воды падает холодная и бесформенная тень.
Спустя несколько минут Игорь вернулся, и они вновь устроились на плетеных стульях, но Горохов ещё собирался с мыслями, переживая неприятное ощущение, которое не мог определить иначе как осторожное прикосновение к своему разуму…
В ту ночь он проснулся около трёх: потный, в духоте, притом, что балкон и окна раскрыты настежь, и ночной ветерок раздувал занавески, как паруса. Он не понимал, что его разбудило, пожалуй, он даже не понимал, что проснулся. Обычно, если Горохов выпивал, даже немного, то спал крепко, а то еще и утром отказывался просыпаться, как ребёнок, игнорируя истошные трели будильника, за что жена, бывало, мило над ним подшучивала.
Горохов сел в постели. Сознание дремало, ресницы слипались, но всё никак не могли сомкнуться окончательно. Он потер глаза, словно надеялся прогнать раздражающее жжение под веками. Повернув голову в сторону двери, Горохов заметил женщину на пороге спальни, в чем-то белом и длинном, с распущенными волосами, опиравшуюся рукой о дверную коробку. Первая мысль была: Люся поднялась зачем-то. Он забормотал сонно, наверное, звал жену в постель и даже махнул рукой с намерением похлопать по матрасу рядом с собой, но рука коснулась обнаженного Люсиного плеча, и тут Горохов совершенно отчетливо расслышал рядом ее тихое, теплое посапывание. Горохов тряхнул головой. Женщина в дверях не пошевелилась. Лицо ее было очень бледно. Она отняла руку от коробки, выпрямляясь.
— У вас тут женщину зарезали, — сказала она, нерешительным движением закладывая светлые пряди за ухо.
«Я не сплю», — подумал Горохов вдруг. Сердце сжалось, разгоняя волны лихорадочного жара по телу. Горохов не пошевелился, только сглотнул, словно намеревался заговорить, но вряд ли смог бы что-нибудь сказать, даже если нашелся. Между двумя толчками в груди женщина исчезла. Дверной проем залит чернильной тишиной.
Горохов перевел дух, просыпаясь окончательно и совершенно трезво соображая, что никакой женщины не было здесь, и он ничего не слышал, но сердце колотилось. Капля пота покатилась по предплечью. Сквозняк лизнул её, лязгнули карнизные кольца. Горохов вздрогнул. Всё это сон, всего лишь сон. В горле пересохло, язык царапнул нёбо. Горохов завозился, выпрастывая ноги из перекрученной простыни. Наконец, он опустил их на пол, но вместо теплого линолеума ступни ощутили прохладную травяную колкость. В недоумении он опустил взгляд. Ладони смяли края матраса. Сумрак шевелился вокруг икр белёсыми мазками, всеми оттенками серого, расплываясь по комнате волнами. Они убыстряли свой бег, отдаляясь. Горохов следил за ними, едва дыша, пока они, упруго оттолкнувшись от стен, не вздыбились, захлестнув его с головой. Он задохнулся, потеряв ориентацию. Закружилась голова, глаза резало, словно их засыпало песком. Острая, тянущая боль впилась под кожу невидимыми крючьями — руки, бёдра, грудь — и неумолимо поволокла прочь, в ватную пустоту. Горохов сдержал крик, страшась перепугать жену, но эта мысль угасла, едва появившись. Ощущение тела исчезло. Остались тошнота и боль. Он падал…
Падал…
Таял…
Исчезал…
…и появился, вновь проступая «где-то» вместе с пейзажем, частью которого он стал, словно на матовом прямоугольнике влажного картона черно-белой фотографии широкой тропы с травянистыми обочинами, зажатой в ущелье из древесных стволов. Высокие кроны подпирали низкое, серое небо. Листья шептали о… О чём они шептали, было лучше не знать. Меж деревьев клочьями висел туман, вперемешку с угольно-чёрными тенями. Поодаль он выползал на тропу полупрозрачными языками и вылизывал горизонт до мутно-волокнистого ничто, вида размокшей бумаги.
Горохов повернул голову. Окружающее сдвинулось, детали пейзажа поплыли, оставляя за собой инверсионный след из тысяч копий самих себя. Вновь вернулись тошнота и боль, но вместе с ними вернулось и ощущение тела. Он стоял на краю тропы, босиком, на влажной и холодной земле, чувствуя свой вес и то, как ступни глубже вязнут в бархатистой сырости, выдавливая землю между пальцами. А ещё он слышал дыхание жены и неурочное ворчание водопроводных труб, взмахи оконных занавесей в спальне. Его ладони хранили память о каждой складке льняной простыни на краю матраса, а кожа на голове ощущала, как распрямляются смятые во сне волосы…