Девять (СИ) - Сенников Андрей. Страница 32

Еще два года и еще шесть человек. Мужчины, женщины — четырнадцать красных флажков. Четырнадцать капель крови, разбитых кляксами по нарисованным улицам. Прилежно отмеченные смерти и четырнадцать — он надеялся, — освобожденных душ, которые спасти сможет только Господь Бог.

Он тоже выпивал, часто. Старая лампа освещала стол с потрескавшейся полировкой, пыльный шприц, россыпь шариков, щепки, пару свежих колышков, съежившиеся кусочки коры, чесночную шелуху, листки бумаги с его каракулями, потрепанный томик, распухший от закладок со стершимся с корешка названием. Остатки его забавного арсенала…

«Что мне делать?» — спрашивал он у женщины на портрете. — «Что же мне делать?»

Но она только улыбалась, глядя в сторону от камеры и фотографа.

Водка обжигала горло. Мысли, как растревоженные осы у гнезда, тяжело кружились вокруг одного и того же: неравные промежутки времени, разное время года… между жертвами ничего общего… самые неожиданные места… отсутствие свидетелей… большая кровопотеря… отсутствие соответствующих следов крови на месте…

Он просыпался под сигнал уазика-буханки под окном, гадая, что принесет новое дежурство.

Три года, как во сне. Умер от инфаркта спившийся эксперт. Новый, молодой, холеный не слишком суетился, если не светил нагоняй от начальства, повышение или приличные деньги и оставлял тела на попечение санитаров, настрочив «на коленке» отчет. Рядом с моргом, дверь в дверь, построили детское отделение — больше места на территории больничного комплекса не нашлось, а расширяться было некуда. Покуривая на крылечке, он с удивлением разглядывал белотелых мамаш в халатиках и ребятишек с воем бросающихся под родительское крыло при виде страшного дядьки. Он смущался и прятался внутри…

В следующем июне, при расчистке пепелища за Ломжинкой под новое строительство, экскаватор вскрыл обширное подземное помещение, в котором находились останки девяти человек в разной степени разложения. По стечению обстоятельств фотокорреспондент одной из местных газет крутился на площадке, где неделей раньше очередной мэр ковырнул пару раз лопатой угли после разрезанной ленточки и речей о будущем жилого массива. Снимки и пространный комментарий корреспондент тиснул в одно из центральных изданий на следующий же день и пропал.

Бригада криминалистов прибыла из Москвы через двенадцать часов, во главе с одним из самых известных экспертов — специалистом по установлению личности. Полковники и генералы топтались на крылечке морга, а выздоравливающие ребятишки с открытыми ртами таращились на малиновые лампасы и позумент, словно в цирке. Удивительно, но мамаши, заглядывали в окна морга и даже изрядная вонь не отпугивала.

Сам он забился в угол и притих, достигнув той стадии незаметности, когда становился для эксперта необходимым инструментом вроде скальпеля или пилы для трепанации. Через два дня останки вывезли в цинковых ящиках в аэропорт. По обрывкам разговоров он понял, что у всех были посмертные повреждения грудной клетки, а в ранах обнаружены остатки древесных волокон и даже целые куски дерева.

«Это не я!» — хотелось кричать ему. — «Это же не я!»

Он испытал шок по силе равный тому, что пережил со смертью жены. Значит, был кто-то ещё! Кто-то ещё бродил по «нахаловке» в поисках упыря, по его следам. Или наоборот — это он бродил по следам неизвестного охотника, а может — они крались рядом?..

Когда шумиха чуть улеглась, а морг приобрел свой всегдашний покойный вид, он напился вдрызг. Ему казалось, что всё, наконец, закончилось. Пусть не он, пусть другой, но кто-то уничтожил мерзкую тварь. Он обрел свой покой, воткнув пучок красных флажков рядом с первым, что выгорел и поблек за семь долгих лет.

Похмелье наступило через два года. Двадцать шестая. Двадцать шестая, найденная прямо в машине, за рулем. Белый манекен в богатой курточке, ворот которой был едва испачкан кровью. Он ничего не успел сделать, как раньше, у него и под руками ничего не было. Новорусс с опухшим от слез лицом, отчего оно утратило надменно-карикатурные черты богатого хама, тихим голосом попросил провести вскрытие сразу в салоне ритуальных услуг.

Эксперту было все равно.

А ему нет…

…Пот заливал лицо, щекотал брови под маской. Он на секунду снял прибор, ероша волосы. Призрачно-зеленый мир растворился в темноте. Далеко послышался натужный гудок маневрового тепловоза на сортировочной станции — усталый хрип изнемогающего животного. Закатанным рукавом клетчатой рубахи он вытер лоб, прислушался. Тихо по-прежнему, и окружающее вновь проступило из темноты в таинственно-кокетливой, зеленой маске.

Лопата глухо ударила о твердое. Под ударом пустота, с глиняных стен осыпались небольшие комочки. Он встал на колени, разбросал руками тонкий слой глины, несколько заноз впились в ладони. Полати. Надо же, над гробом в десятки тысяч, полати из грубых не струганных досок, как в могиле похороненного на муниципальные средства одинокого пенсионера.

Он выбрался наверх, осмотрелся еще раз, подхватил сумку рядом с памятником и осторожно сполз в яму. Вжикнула «молния». На ощупь он отыскал ломик, примерился и вонзил острие в щель между досками. Потянул, заламывая рычаг, слабый треск, размеренный, как щелчки метронома звучал оглушительно, царапая слух острым коготком. Торцы досок сухо скребли земляные стенки. Разводы зеленого в маске стали ярче — скоро рассвет. Он принялся работать быстрее, жестче — времени осталось совсем мало. Вот, наконец, и сверкающая лаком крышка с резным крестом. В два коротких глухих удара он сбил замки, выдохнул, крышка откинулась, комки земли посыпались на белую внутреннюю обивку. Лицо покойницы закрыто краем савана.

Он чуть помедлил, нащупывая осиновый кол и киянку, прошелестела чесночная шелуха, острый запах поплыл в прохладном уже влажном воздухе — выпадала роса, — потом потянулся, наклоняясь, грязные пальцы подцепили край савана, руки бережно, словно боясь раньше времени нарушить не-сон, не-смерть женщины, отбросили покрывало.

У него вырвался крик и забился в могиле, как дикая птица, впервые попавшая в клетку, кол и киянка вывалились из рук. Эхом над головой, из светлеющего прямоугольника неба испуганно прозвучало:

— Эй, козёл, ты чё делаешь?!

Ослепительно зеленый свет вспыхнул перед глазами, выжигая собой его собственное лицо на мягкой погребальной подушке, волна оглушительно-химической вони ударила в спину вслед за негромким хлопком…

Я начинаю чувствовать его приближение задолго до пробуждения, когда в смутные видения выпитых мною жизней вторгаются червоточины пустоты, разрастающиеся в стремительные воронки. Ткань сна распадается, расползается волокнами ветхого савана, и его острые когти вонзаются в подбрюшье. Я мог бы закричать, но иссохшие легкие никогда не наполняются воздухом, а диафрагма уже разорвана мощными челюстями. И когда я, наконец, обретаю способность двигаться, пробудившись окончательно, меня на самом деле уже нет — он выгрыз ломкие, как осенний лист внутренности, заполнив бархатистую темноту вместилища моего истлевшего сознания собой.

Я — это он.

Голод.

Тысячу лет, может быть, больше…

Только голод.

Его жестокие спазмы стремительно сокращают мои окаменевшие в неподвижности мышцы, его жадное чутьё ведёт меня по темным улицам к месту очередного кормления, природу которого мне нечем понять, или вспомнить, как нечем понять странное умирание чужой крови во мне, перетекающее в путаные сны об охотниках. Сначала это были кошмары. Теперь — надежда. Её несбыточную горечь я успеваю ощутить прежде, чем Голод выгонит меня в мир живых.

Кирпичные стены, мокрый асфальт, свет редких фонарей, роняющий свою бледность в сточные канавы, чердачная пыль висит под крышей мутным облаком, подвальная плесень развешана по трубам клочьями грязно-коричневого утеплителя, стремительный воздух, ударяющий в грудь плотным комом, немой рот, распяленный и уже захлебнувшийся криком, стекленеющие глаза и восхитительная в пульсирующей плотности артерия.