Девять (СИ) - Сенников Андрей. Страница 43

«Стоять. Лицом к стене. Проходи. Стоять. Лицом к стене. Вперёд…»

Допросы, допросы. Ночью, днём… и снова ночью. Лязг замков и бряцанье ключей эхом раскатывается в бетонно-кафельных коридорах.

У розыскников ничего не было, только мальчики. Мёртвые мальчики. Пятеро. В возрасте от восьми до двенадцати лет… Не было свидетелей, очевидцев, подозреваемых, приблизительного описания убийцы, его отпечатков пальцев, деталей одежды, следов обуви. Ничего. Только группа крови и прозвище — «Упаковщик».

И ещё у них был Горохов.

Стареющий, непривлекательный человек диковатой наружности, не от мира сего, в грязном пальто, с пожухлыми листьями, застрявшими в волосах, трясущимися руками, подёргивающимся лицом и странной привычкой к поздним прогулкам в потаённых уголках криминогенных мест. Подозрительно, но ещё далеко не всё. Когда криминалисты дежурной группы извлекли из трубы тело, этот странный человек оттолкнул оперативника, и с криком — «Не тот! Это же не тот!» — бросился к месту преступления. Навалились, скрутили. Он бормотал бессвязно. Что-то о болоньевой куртке с двумя поперечными красными полосками. По щекам катились слёзы. Врач «Скорой» колол ему димедрол в бугрившееся нешуточной мускулатурой плечо. Он затих в колеблющемся свете переносных фонарей, но губы ещё шевелились: «Не тот, не тот…»

Опер переглянулся со следователем. Думали они об одном и том же: «Не тот. Значит, есть ещё и тот?»

«Знаешь, что?» — сказал следователь, — Свяжись-ка ты с дежурным по городу. Пусть поднимает специальную группу по «Упаковщику». А этого, вези в горотдел, и дожидайся важняков. Здесь мы сами закончим. И это, варежкой, не того…»

Следователь по особо важным делам Кирчановской прокуратуры Лопатин походил на старого лиса: острое, живое личико в глубоких морщинах, вытянутые вверх ушные раковины, поседевшая до бела макушка и рыжеватые пряди на висках, за ушами. Он читал показания человека, нашедшего очередную жертву «Упаковщика» (теперь в этом не приходилось сомневаться, предварительное заключение экспертизы лежало на столе, рядом) и заостренный носик его подёргивался, словно он принюхивался к смыслу слов задержанного, изредка пожёвывая тонкими губами. Оперуполномоченные Фролов и Лановой, приданные группе Лопатина областным убойным отделом, терпеливо дожидались, когда следователь закончит чтение.

Лановой вертел в толстых пальцах зажигалку. Он совсем не походил на своего утончённого кинематографического однофамильца. Чуть ниже среднего роста, плотный, если не сказать тучный, с грушеобразной фигурой и полными покатыми плечами. Медведь медведем, или, как поддразнивал его щуплый Фролов — «ведмедь медведём». «Суслик», — огрызался Лановой. — «Гляди, заломаю…»

Сейчас обоим не до смеха. Сонные лица осунулись.

Лопатин отложил последний лист, посмотрел в чёрное окно, забранное решёткой. Ломило шею. «То лапы ломит, то хвост отваливается», — привычно подумал следователь. Сказывалось общение с внуками и совместные мультипликационные просмотры. Ему шестьдесят три. Год назад, принимая в производство затянувшееся дело убийцы-педофила, он и представления не имел, чего это будет ему стоить. И не только ему. Вон, молодцы сидят, физиономии вытянулись, совсем забегались… Они собрали все шишки и пинки, какие только могли собрать. Их дрючили и сушили до плотности вяленой воблы, все кому не лень. Они работали под угрозой увольнения, усиливающимся давлением собственного начальства, администрации, общественного мнения и гнётом собственной совести, какой бы она не была. От эпизода к эпизоду их группе по необходимости придавалось любое количество людей, техники, исследовательских мощностей, чего угодно… луны с неба! Результат — ноль. Они собирали кусочки, всегда постфактум: жертва, модус операнди убийцы, его группа крови. Остальное ни к чёрту не годилось…

Впервые в его практике убийца пугал Лопатина. Пугал до дрожи, животной ненависти и лютой злобы, не раз заставляя задаваться абсурдным вопросом: «А человек ли он?» Разумеется, он человек. Всё зло в этом мире только человеческое…

У них были подозреваемые. Как не быть? Двенадцать томов следственных материалов. От бывших заключённых, осужденных за совращение или изнасилование несовершеннолетних, до полусумасшедшего бомжа, задушившего в заброшенном дачном домике восьмилетнюю девочку. Но всегда, всегда чего-то не хватало: доказательной базы или того хищного, острого чувства, что сродни волчьему нюху, позволяющего замереть на мгновение и сказать себе: «Вот он — «Упаковщик». Чем дольше длилось расследование, чем больше становилось жертв, тем чаще хотелось прижать, додавить, выбить признание из очередного подозреваемого по всем эпизодам. И не только Лопатину. Среди подозреваемых, невинных пока что не было. И всё же… И всё же они не перешагнули эту черту. Пока…

— Семьдесят два часа, — сказал Лопатин темному окну.

Лановой шумно выдохнул и вновь надул медвежьи щёки.

— Алексей Саныч, — плаксиво затянул Фролов, откидываясь на спинку скрипучего стула.

Следователь посмотрел на оперативников.

— Семьдесят два часа, — повторил он с нажимом и пояснил, постукивая пальцем по листам бумаги, — Вот это — больше походит на материал для исследований психиатра. Мы можем и должны делать только одно — проверить факт причастности или непричастности задержанного к убийствам. Если бы не его обмолвки и уверенность в том, что будет ещё одно убийство, причём в том же самом месте, то его и задерживать было бы не за что…

— А его пальцы? — упорствовал Фролов.

— А орехи он колол! Молотком! — Лопатин повысил голос. — Не знаю там… Кунг-фу занимался! Ты что, Витя, детские вопросы задаёшь?! Не проснулся, ещё?

Оперативники понурились, следователь сухо хрустнул суставами пальцев.

— Ладно, — продолжил Лопатин, остывая, — работаем…

Шёл второй час ночи.

Возможно, всё происходило не так. Даже наверняка, ведь сам разговор, обстоятельства, мысли и чувства милиционеров Горохов выдумал. Потом. У него было достаточно времени для этого и он не испытывал к ним неприязни, только раздражение, иногда. Они зря тратили на него время. Время мальчика в болоньевой куртке с двумя красными полосами…

Горохов плохо помнил вечер задержания. Казалось, время надломилось с хрустом, как ранняя сосулька в руке, растаяло и утекло меж пальцев несколькими скупыми каплями. Его не стало, и всё замерло. Одна единственная мысль застряла в голове, словно титановая скобка на трещине черепной коробки: мальчик не тот, не тот мальчик. А это значило, а это значило… Дальше мысли не двигались, как железнодорожный состав, загнанный в тупик.

Потом началось действие лекарства. Горохов обмяк и безропотно позволил увести себя к тропе, усадить в машину. Состав в голове чуть двинулся, мелькнула мысль о Люсе, но далеко, в самом хвосте, громыхнувших железными колесами вагонов, почти неслышная за лязгом сцепок. Он был безмятежным…

С той же безмятежностью, ровным, лишенным красок голосом, он рассказывал двум милиционерам в штатском, как и почему обнаружил тело. В маленьком кабинетике, скупо освещаемым кротким, словно испуганным светом настольной лампы, Горохов выложил всё, начиная с прошлогоднего случая с женщиной, своих терзаний и размышлений относительно психоза, необычной способности к психографии (глаза щуплого, слегка навыкате, начали выползать из-под век, словно кто-то выдавливал косточки из лопнувших слив), «Ямы» и прочего, вплоть до сегодняшнего дня, едва ли не поминутно. Медведеподобный опер с застывшим лицом водил по листу бумаги пухлой щепотью, авторучка в пальцах казалась не больше зубочистки. Горохов закончил тем, что дал подробное описание мальчика, которому угрожает смертельная опасность (Он ещё жив, я уверен. Астральное видение будущего вполне возможно…) и попросил найти его как можно скорее, либо установить за «Ямой» круглосуточное наблюдение. Следом, без паузы, он попросил позвонить жене и предупредить её о том, что он задерживается. Потом он замолчал, чувствуя себя не полнее тюбика, из которого выдавили всю пасту.