Девять (СИ) - Сенников Андрей. Страница 41
Поваленное дерево, пень с расщепом, остатки кирпичной стены…
Это не может быть здесь. Он бы нашёл, не такая уж она и большая. Яма.
«Она играет с тобой…»
Голая, вся на просвет, как гипсовый скелет в школьном кабинете биологии, обгоревшая, мятая гильза «Беломора» торчит в зубах. Смешно… Тебе смешно, Горохов?
Нет.
Порыв ледяного ветра подхватил протестующий выдох и унёс вслед веренице истлевших листьев. Перестук и шелест промерзших веток над головой напоминал овацию мертвецов в конце представления. Сейчас актёры выйдут на поклон…
Хрустнула веточка. Горохов открыл налитые кровью глаза. Скорые сумерки уже топили Яму влажной, густеющей мглой, прошиваемой нитями дождя. Стволы деревьев почернели, как после пожарища, плети кустарника напоминали гигантские хлопья мокрого пепла. Он ничего не нашёл, но никак не мог оторваться от ствола и уйти наверх, к пятнам жёлтого света, что уже начали загораться над Ямой, теплые, призывные огни. Дом. Горохов не двинулся с места.
Он ничего не мог объяснить Люсе. Он не спал три ночи подряд, страшась вновь очутиться на донышке черно-белого фотографического отпечатка, хотя уже знал, что к снам его видения не имеют отношения. Два вечера он возвращался домой много позже обычного в пальто, забрызганном грязью, испачканных ботинках, с прилипшими к подошвам листьями, замызганных настолько, что невозможно определить их цвет,
«Алик, ты опять шёл через лог!»
«Извини, я торопился. Я сейчас почищу…»
«Садись ужинать…»
«Да, да. Я сейчас…»
Кусок не лез в горло. Горохов механически двигал челюстями и односложно мычал, имитируя своё участие в разговоре. Он ждал, что сейчас кто-нибудь войдёт в кухню. Кто-нибудь, кого будет видеть он один.
«Ты хорошо себя чувствуешь?»
«Да. Немного устал…»
«Боли не повторялись?»
«Нет, нет. Не беспокойся…»
Разумеется, она не верила ему. Глаза темнели от тревоги, брови хмурились. В первый вечер, после первого похода в Яму он успокаивающе похлопал жену по руке, с опозданием ощутив мертвящий холод собственных пальцев и колючую шершавость лейкопластыря. Люся попыталась пошутить, он попытался посмеяться. У обоих не получилось. Его жалкое блеяние врачу «Скорой» о мозговом спазме и острейшей боли, никак не объясняли близким исполосованный кровью кафель ванной. Несколько десятков коричнево-бурых полосок. Кусочек ногтя, застрявший в потрескавшейся расшивке между плитками…
Потом он чистил одежду и обувь.
«Почему я ничего не делаю?» — спрашивал он себя.
Дальше этого дело не шло, словно вопрос был риторическим. Мысли разбегались, рассыпались в мешанину эмоций, как комочки грязи под прикосновениями одёжной щётки рассыпались в пыль. Субботний вечер растянулся в непрекращающийся кошмар. Суета вокруг него, кажется, напугала детей. Во всяком случае, расстроила. Все разошлись, но Горохову было не до чувства вины. Увиденное не отпускало его. Он лежал на диване, то и дело проваливаясь в полусон-дрёму, в которой мелькали клочки разорванной фотографии: поваленное дерево, пень с расщепом, остатки кирпичной стены… и грузная фигура на самом краешке периферического зрения, словно нагромождение влажных комков глины, которому скульптор придал грубое подобие человека. Очертания истукана плыли, менялись, словно под пальцами творца, а потом он…
Горохов рывком вытаскивал себя из сна. Теперь уже действительно сна…
Он плохо понимал, где находится, его лихорадило, лоб покрывала испарина. Он порывался подняться, рвался туда, в «Яму», Люся не пускала. Он кричал на неё и… просыпался снова. Кончики пальцев горели огнём, словно он держал их в кострище. Той же ночью, с субботы на воскресенье, когда жена спала, измученная тревогой и переживаниями, Горохов спустился вниз, на улицу. У дальнего конца соседнего дома, в неверном свете мигающей лампы над подъездным козырьком торчал грибок таксофона.
Горохов набрал ноль два, лицо горело, ладонь, сжимающая ледяной пластик трубки, не чувствовала холода, палец лежал на рычаге таксофона, как на спусковом крючке.
— Служба спасения. Говорите…
Он едва не надавил на рычаг, в горле запершило.
— Говорите!
— Я… хочу сообщить об убийстве, — выдавил Горохов.
— Секунду, — в трубке щёлкнуло, коротко тренькнуло и сонный голос, другой, произнёс, — Дежурный зареченского ОВД, капитан Нефёдов. Слушаю…
Горохов повторил. Слова звучали звонко, словно их подмораживало в воздухе, пар от дыхания поднимался над красным грибком, похожий на привидение.
— Назовите себя! — потребовал дежурный.
— Я… Послушайте. — Горохов понизил голос. — Убит мальчик лет десяти-двенадцати. Волосы темные, глаза карие. Одет в темно-синюю болоньевую курточку с двумя поперечными красными полосами…
— Назовите себя!!! — настаивал милиционер. — Вы свидетель?!
— Да… то есть, нет. Возможно, ещё ничего не случилось… Послушайте, послушайте, — заторопился Горохов, физически ощущая усталую злость на другом конце линии, — Это в «Яме», знаете? Заросший лог у остановки «Ломжинская»…
Горло перехватило. Горохов вдруг увидел себя со стороны. Сгорбившийся, коротконогий человек, кое-как натянувший плащ, в домашних брюках и шлепанцах. Третий час ночи, дома тяжело нависают над двором, смотрят тёмными окнами, слушают лихорадочный полушепот. Молча, но ему казалось, что в морозном воздухе разливается ещё что-то, кроме его горячечного дыхания и звуков собственного голоса, кроме злости-недосыпа-недоверия, сочащегося в ухо, что-то похожее на жадный, пытливый интерес, тщательно скрываемый, осторожный, «не дыша», какой бы излучал человек, прильнувший к замочной скважине…
Яма.
Горохов повесил трубку…
Он не помнил, как вернулся домой. Люся спала.
В воскресенье, под видом прогулки он спустился в Яму…
А сегодня на семинарском занятии он уснул. Сон был неглубоким, окружающая действительность проникала в него каплями и растворялась в глухой темноте:
«По ночам гном добывает свои софизмы из рудных жил…»
«Заткнись…»
«Что с ним?..»
«Выглядит он хреново…»
«Может, порнушку ночью смотрел?»
«Да заткнись, ты, урод!»
Горохов открыл глаза и пересчитал студентов по головам прежде, чем осознал, что делает и почему. Лишних не было…
Дождь прекратился. Мелкие капельки серебряной пылью лежали на плечах, усеивали складки рукавов пальто. Ему никто не встретился. В это время года, даже собачники не забирались так далеко. Горохов оттолкнулся от древесного ствола, скоро совсем стемнеет. Икры натруженных ног противно ныли, ступни онемели. Он несколько раз шагнул, разгоняя кровь и осматриваясь. Яма сделала пируэт вокруг него. Деревья повернулись, словно партнёры в танце и замерли, как фигурки на крышке механической музыкальной шкатулки, словно внутри кончился завод, а он пружина этого механизма: старого, ржавого, на шестерёнках и колёсиках не хватает зубьев. Горохов вновь подумал о Яме, как о живом существе. Мысль абсурдная, разум противился ей, но его чувственное восприятие этого места было именно таким.
— Ничего ещё не случилось, — сказал Горохов вслух и погрозил в окружающее пространство кулаком. — Ничего ещё не случилось…
Ветер унёс и это отрицание. Равнодушно, холодно. Ему всё равно. Плечи у Горохова поникли. Верить в то, что он видел астральный отпечаток будущего, так же нелепо, как и в то, что он видел прошлое. Просто в последнем случае, надежды нет, никакой. Отягощающее душу знание и ничего нельзя изменить. Ничего! Горохова душил гнев: «Старый пень! Чего ты тогда здесь бродишь?! Что хочешь найти?! Зачем мучаешь любимого человека?!»
«А как же мальчик?..»
Гнев выдыхался, словно из воздушного шарика выпускали воздух, выкипал так и не набежавшей слезой. Горохов не знал, что ответить, не знал, что нужно сделать, как. Он лишь знал ответ на вопрос, зачем он здесь. Сегодня, вчера, третьего дня…
Он здесь, чтобы лишить это место его поганой, отвратительной укромности. Пусть на время, только своим присутствием, смехотворным, как неспешное блуждание ночного сторожа с колотушкой по тёмным улицам, но фактическим, настоящим, или найти… пень с расщепом, поваленное дерево, остатки кирпичной стены…