Знак змеи - Афанасьева Елена. Страница 87

Он так и забыл бы про солдатиков, как забыл про игрушечный луноход, про жажду жвачек, какими угощала его Машка Сомова, и еще про кучу воплотившихся и невоплотившихся детских мечтаний, если бы в их двор не переехал новый мальчишка. Алеша вместе с родителями только что вернулся из ЧССР, где служил его отец. Среди прочих примет ненашенской жизни в его детской было аж три набора восхитительных средневековых рыцарей, индейцев и ковбоев. Плюс к этому два парадных набора с самыми красивыми фигурками воинов времен Наполеона, которые Алешина мамаша выставила за стекло в сервант, где они скучали между хрустальными вазами всех видов и мастей.

На фоне Алешкиного великолепия домашние оловянные герои, замершие на одиноко притулившейся над письменным столом полочке с учебниками, померкли, а недотлевший уголек детской гордости — гляди-ка, что у меня есть! — залитый обидой на несправедливость жизни, стал разгораться в пожар. Пожар его самолюбия.

«Докажу. Лопну, но докажу!» — шептал он, убегая по стылому ноябрьскому двору из Алешкиного парадного подъезда с выходом на набережную в притаившийся за генеральским домом барак с видом на помойку. Генеральские денщики стаскивали в воняющие перед его окнами баки все отходы красивой жизни: пустые банки от крабов и икры из генштабовских пайков, коробки от конфет, почти целые, лишь лопнувшие по шву штаны, которые мама, стыдливо дождавшись, пока стемнеет, подбирала с помойки и перешивала для него. Надевая эти брюки в школу, он панически боялся, что кто-то из учившихся в его классе генеральских внучков или майорских сынков, признает в этих штанах выброшенные из собственного дома обноски.

С трудом осознав слово «невозможно» — невозможно здесь, в Москве, купить таких же солдатиков, как у Алешки, — он попробовал делать солдатиков сам. Три дня лепил, раскрашивал, подправлял и замораживал в морозилке пять фигурок, скопированных с картинок в старом детгизовском издании поэмы «Бородино». Он представлял, как достанет он своих роскошных героев, как выставит их рядом с Алешкиными солдатами, как станет равным, даже не равным, а лучше Алешки…

— Подумаешь, солдатики! У меня тоже есть… — начал он заранее продуманную фразу, полную нарочитой небрежности. Засунул руку в карман и вместо собственной гордости нащупал жирноватое месиво, пятно от которого уже прошло и на внешнюю сторону серых школьных брюк. Солдатик растаял.

Все трехдневные пластилиновые страдания нещадно смялись. И едва натянув свою тощую куртенку, он убежал из Алешкиной квартиры, чтобы разрыдаться уже только за мусорными баками в своем конце двора.

— И пусть! А я еще сделаю! Обязательно сделаю! Вот только денег на новый пластилин накоплю!

Но и следующие пластилиновые попытки таяли, оставляя жирные пятна на серых листах бумаги, которыми была застелена полированная поверхность дорогого приобретения — купленного для первоклассника письменного стола. Отечественный пластилин превращаться в иноземных солдатиков упорно не желал. Вынесенный на двадцатиградусный мороз или засунутый между пачками пельменей в морозилку пластилин становился ломким и крошился, а при любой другой температуре начинал проседать, в неизбежном итоге опуская его героев на колени. Он делал металлические каркасики, пытаясь залить их если не оловом, то хотя бы свинцом. Но свинец стыл быстрее, чем он тонко заточенными спичками успевал прорисовать лицо воина, и ему оставалось только зло плакать над застывшими каракатицами.

Разозлившись, он выбросил все поделки (оставив лишь одного самого стойкого, хоть и страшненького кирасира) на ту помойку, куда смотрели окна их барака, и зашторил окна, чтобы не побежать спасать собственное воинство в миг, когда мусорная машина станет переворачивать бак в свое грязное чрево.

«Все равно у меня будет больше солдатиков, чем у Алешки! Ему и не снилось, насколько больше! Я заработаю! Много-много! Чтобы весь „Детский мир“ скупить было можно. И я стану важным начальником! Таким важным, какие ездят в загранкомандировки, и привезу себе столько солдатиков, что Алешка лопнет!»

Не представлявший, что стал его жизненным наваждением, Алеша вскоре переехал с родителями в новую квартиру, солдатики почти забылись. Но вмененная самому себе жизненная программа — чтобы было больше, чем у Алеши, — подсознательно стала выстраивать собственное поведение, из всех возможных жизненных путей отбирая лишь те, которые могли привести к ее реализации.

Сообразив, что рядовому студенту без мохнатых лап связей сделать карьеру будет непросто, он пошел по единственно открытому пути. Сосредоточился на работе в комитете комсомола и через год после диплома, сидя под знаменем районной организации, уже спрашивал про количество орденов Всесоюзного Ленинского Коммунистического вступающих в его ряды.

Подсознание выстрелило в первой загранке. В восемьдесят третьем впервые поехав по «Спутнику» в Венгрию, прикупив Верке парочку трусов, какие в Москве не продавались, на все остальные поменянные деньги набрал в детском магазине солдатиков.

Верка тогда его чуть не убила. Орала, что заявление в бюро райкома партии напишет, чтобы недоумка в комсомольских секретарях не держали! Но он, закрывшись от жены в большой комнате только что полученной двушки, с упоением расставлял привезенных солдатиков между Веркиными сервизами на полке в румынской стенке, купленной не без помощи секретаря комитета комсомола райторга.

С Веркой из-за солдатиков и разошлись. В пору, когда солдатики стали доступны во всех видах и он, чуть стыдясь собственного мальчишеского увлечения, стал скупать их якобы для сына, первая благоверная устраивала неимоверные скандалы.

— Все люди как люди! И хобби у всех людские! Ясное дело еще на рыбалку с мужиками, или в баню, или даже по бабам! А этот, как мальчишка семилетний, в солдатики играет. Все деньги на них изводит!

Деньги он изводил далеко не все. С появлением при их райкоме «Центра молодежного досуга» денег в доме стало предостаточно. Верка теперь могла у подруги-фарцовщицы любую понравившуюся шмотку купить и в своем проектном институте всех баб затмить. А объяснять разницу между игрой в солдатики и коллекционированием, а еще пуще моделированием, было бессмысленно. Не понимала первая благоверная. Но на нервы действовать умела. И унижать умела. Так исподволь внушить собственную мужскую несостоятельность, выраженную не только в койке, если ему, упаси бог, не каждый вечер ее хотелось, но и на полях оловянных битв, которые он по ночам вел в комнате заснувшего сына, напрягаясь от каждого шороха — вдруг Верка застукает.

— Конечно, у нас чертовски много денег! И свободного времени пруд пруди! Мы можем в игрушки играться!

Раз, после очередного Веркиного вопля, он сломался. Сбросил всех солдатиков в коробку от ее сапог, швырнул прямо с балкона и, врубив на полный звук телевизор, завалился на диван.

— Все! Завязал! Довольна?!

Верка растерянно блымкнула глазами — не ожидала от него такой прыти. Но через два месяца натуральной «ломки», ежевечерней бутылки «Столичной», через день сопровождавшейся хлопаньем дверью, выстроенные за несколько лет общей жизни оборонительные бастионы первой благоверной были пробиты мортирой его депрессии.

— Лучше б уж солдатиков своих перекладывал да раскрашивал, алкоголик чертов! И как тебя только в райкоме держат!

Солдатиков он перекладывать продолжал. Только уже без Верки. И без прежнего стыда.

Когда цены на солдатиков перешагнули рубеж в двести пятьдесят долларов за приличный набор, стыд пропал. Уже вроде и не мальчишеская забава, а серьезное коллекционирование. Так мужнино хобби объяснила себе его вторая благоверная.

То ли Ольга оказалась умнее Верки, то ли на своем первом муже прошла все ошибки пробного брака, а с ним уже начисто выстраивала свою жизненную диораму, но вторая жена сообразила, что из всех возможных дурных привычек солдатики мужа еще не самая дурная. Содержал бы семью, соблюдал бы приличия. А солдатики — не в своем же биржевом кабинете он в них играет…