Спартак (Роман) - Фаст Говард Мелвин "Э.В.Каннингем". Страница 26

— Я не понимаю, как можно обойтись без этого, — сказала его жена. — Каждый месяц новые парикмахеры; никто, кроме Бога, не может постричь вас должным образом, но если я заявлю, что дополнительный парикмахер или массажист…

— Это не требует сотни рабов, — мягко сказал ей Брак, — следует обучить их, и даже когда вы их обучили, я иногда думаю, что это вряд ли стоит усилий. У меня есть слуга, следящий за моей одеждой, Грек с Кипра, который может цитировать вам Гомера часами. Помните, он не чистит и не моет. Все, что я требую от него, чтобы он придерживался определенного порядка в моей одежде. у меня есть шкаф для плащей. Все, чего я желаю, сняв определенный плащ, его следует поместить в этот шкаф. Туника в шкафу, где хранятся мои туники. Можно было бы приучить к этому собаку, нет? Поэтому, если я скажу, Раксидес, дай мне мою желтую тунику, он сумеет это сделать. Но он не может этого сделать. И научить его делать это правильно, займет больше времени, чем сделать самому.

— Ты не можешь делать это сам, — запротестовал Гай.

— Нет, конечно нет. Дитя, взгляни, какое вино подает ланиста.

Батиат был быстрее. — Цизальпинское, — похвалился он, держа перед собой кувшин.

Брак деликатно сплюнул, зажав пальцами нос. — Как ты додумался о подушках, если я не сказал тебе, что мы хотим подушки? У тебя есть Иудейское вино, ланиста?

— Конечно, самое лучшее. Светлая розовое — самое светлое розовое. Он крикнул одному из рабов, немедленно принести Иудейское вино.

— Скажи ему, — сказал Люций своей жене, что-то шептавшей ему.

— Нет…

Брак потянулся к ней, взял ее за руку и прижал к своим губам.

— Милая, ты ничего не хочешь мне рассказать?

— Я прошепчу это.

Она прошептала, и Брак ответил: — Конечно, конечно. А потом обратился к Батиату, — Приведите Еврея сюда, прежде чем он начнет сражаться.

Нить, которая проходила сквозь действия хорошо воспитанных людей, всегда ускользала от Батиата. Он знал, что есть такая нить, но для своей жизни он не мог определить ее с какой-либо последовательностью, он не мог найти рифму или причину позволившую бы ему скрыть свое происхождение в схеме поведения. Каждые, нанимавшие его арену для частного показа, вели себя по-разному; так что откуда узнать?

Батиат послал за Евреем.

Он приблизился между двумя тренерами, он подошел к трибуне и стоял там в ожидании. Он все еще был обернут в свой длинный шершавый шерстяной плащ и его бледные зеленые глаза были похожи на холодные камни. Он ничего не видел этими глазами. Он просто стоял там.

Женщина жеманно улыбалась. Гай испугался. Это был первый случай, когда гладиатор когда-либо стоял в пределах досягаемости его руки, без стен и тюремной решетки между ними, и двух тренеров было недостаточно, чтобы укротить его. В нем не было ничего человеческого, в этом Еврее с зелеными глазами и тонким ртом, свирепым крючковатым носом и черепом с короткой стрижкой.

— Прикажи ему, чтобы он сбросил свой плащ, ланиста, — сказал Брак.

— Распахнись, — прошептал Батиат.

Еврей некоторое время стоял там; Затем, внезапно, он сбросил свой плащ и встал перед ними обнаженный, его худое, мускулистое тело, было столь же неподвижно, будто отлитое из бронзы. Гай изумился. Люций притворился скучающим, но его жена смотрела, приоткрыв рот, учащенно дыша.

— Animal bipes implume (Животное двуногое без перьев), — устало сказал Брак.

Еврей наклонился, взял свой плащ и отвернулся. Два тренера следовал за ним.

— Пусть сначала сразится, — сказал Брак.

В то время, по закону еще не требовалось, чтобы Фракийцы или Евреи сражались на арене с традиционным кинжалом, или, возможно, лучше сказать, слегка изогнутым ножом, который был известен как сика, они должны были экипироваться деревянным щитом для защиты, и даже когда этот закон был принят, то часто нарушался. Маленький круглый щит, как и традиционные медные поножи и шлем, стали неотъемлемой частью драмы ножа — невероятной игры движения и ловкости, исполняемой гладиаторами. Примерно за сорок лет до этого — и до описываемого времени, бой пар был довольно редким — обычные поединщики на арене назывались Самнитами, а пары сражались в тяжелых доспехах, неся большой продолговатый щит легионера, скутум и Испанский меч, спату. Это не было очень захватывающе, или очень кроваво, грохот щита о щит и звон меча о меч могли продолжаться часами, причем ни один боец из этих пар не получал тяжелых ранений. В то время ланиста был так же презираем как сводник — обычно мелкий лидер банды, купивший нескольких изнуренных рабов и пусть они крушат друг друга, пока не погибнут от потери крови или полного истощения. Очень часто ланиста был сводником, занимающимся гладиаторами с одной стороны, и проститутками — с другой.

Две новации произвели революцию в борьбе пар, превратив скучный спектакль в повальное Римское увлечение и привел многих ланист к месту в Сенате, загородной вилле и миллионному состоянию. Во первых это стало результатом Римского военного и коммерческого проникновения в Африку. Чернокожий, довольно редкий в прошлом, появился на рынке рабов, Негр во всем своем великолепии и силе. Ланиста задумал дать ему рыбную сеть и рыбные вилы, трезубый гарпун и отправил его на арену против меча и щита. Это сразу же привлекло внимание Римлян; игры перестали быть нерегулярными. Процесс был завершен второй инновацией, которая стала результатом проникновения Фракийцев и Иудеев и открытие двух выносливых, независимых рас горных крестьян, чьим главным оружием на войне был короткий, острый как бритва, изогнутый нож. Это трансформировало гладиаторский бой даже в большей степени, чем появление ретиариев — людей с сетью. Очень редко использовался небольшой круглый щит или доспехи. Неуклюжее топтание Самнитов превратилось в молниеносную игру кинжальных поединков, ужасные раны, кровь и потрошение, мастерство и боль, а также блестящие движения.

Как сказал Брак своему молодому компаньону, — Когда ты увидишь Фракийцев, знаешь, ты не захочешь ничего другого. Все остальное очень скучно, утомительно и бессмысленно. Хороший Фракийский спектакль — самая захватывающая вещь в мире. Пришло время для пар. Танцующая девушка и музыканты ушли. Маленькая арена была голая и пустая на жарком утреннем солнце. Над всем местом повисла трепетная тишина, а четыре Римлянина, дама и три джентльмена, лежали на своих кушетках под полосатым балдахином, потягивали розовое Иудейское вино и ждали начала игр.

VII

В каморке ожидания, которая была небольшим коридором, выходящим на арену, три гладиатора, два Фракийца и чернокожий, сидели и ждали возвращения Еврея. Несчастные сидели на скамье; они были привилегированными, как было сказано. Только стыд был их спутником, ни слава, ни любовь, ни честь. И наконец чернокожий сказал, нарушив молчание, которое они наложили на себя.

— «Quem di diligunt adolescens moritur.» Если боги любят вас, вы умираете в детстве.

— Нет, — сказал Спартак.

Тогда чернокожий спросил его, — Ты веришь в богов?

— Нет.

— Ты веришь, что есть другое место после смерти?

— Нет.

— Тогда во что ты веришь, Спартак? — спросил чернокожий.

— Я верю в вас, и я верю в себя.

— Мы с тобой, — сказал Полем, молодой, красивый Фракиец, — мы мясо на столе мясника ланисты.

— А во что еще ты веришь, Спартак? — спросил чернокожий.

— Во что еще… Что видит человек во сне? Когда человек умирает, что ему грезится?

— Я скажу тебе, что я сказал раньше, — тихо сказал черный, его низкий голос был звучным и скорбным, — И я говорю вам это: я слишком одинок и слишком далек от дома и слишком истосковался по дому. Я не хочу больше жить. Я не буду убивать тебя, мой товарищ.

— Это место милосердия?

— Это место усталости, и я устал.

— Мой отец был рабом, — сказал Спартак, — и он научил меня единственной добродетели. Единственная добродетель раба — это жить.