Спартак (Роман) - Фаст Говард Мелвин "Э.В.Каннингем". Страница 27

— Мы не можем жить.

— И единственная милость для раба заключается в том, что он, как и другие люди, не знает времени своей смерти.

Теперь охранники услышали их, и они застучали своими копьями о стену каморки для тишины. Еврей вернулся; в любом случае он не будет говорить; он никогда не говорил. Он стоял в дверях, прикрытый плащом, склонив голову от печали и стыда. Прозвучала труба. Молодой Фракиец поднялся, его нижняя губа дрожит от напряжения, он и Еврей сбросили свои плащи. Дверь открылась, и голые, бок о бок, они вышли на арену.

Чёрного это не интересовало. Он был обручен со смертью. Пятьдесят два раза, он сражался с сетью и копьем и вышел живым, а теперь нить, которая связывала его с жизнью порвалась. Он сидел на скамье со своими воспоминаниями, сжимая руками склоненную голову; но Спартак прыгнул к двери и прижался к ней. Глаз у щели, чтобы он мог видеть, чтобы он мог знать. Он не принял ничью сторону; Фракийцы были его народом, но Еврей был чем-то, что разорвало его сердце необычным и странным образом. Когда пара сражалась до смерти, нужно было умереть, но суть дела была в жизни, а жизнь продолжалась. Суть Спартака была в жизни. Люди почувствовали в нем это. Это было выживание выведенное на звездный план, и теперь он прижал свой глаз к щели, которая давала ему увидеть центр арены.

Его обзор сначала был заблокирован парой, но они уменьшились в размере, подойдя к центру арены и столкнувшись лицом к лицу с теми, кто купил их плоть и кровь. Их тени текли позади них; их тела были темными и блестели от масла. Затем они отошли на десять шагов друг от друга, и каждый встал с краев его обзора, с песком и солнечным светом между ними. Спартак мог видеть трибуну, где сидели Римляне; он определил границу своего видения, обширная, пидорская ложа розового, желтого и фиолетового цвета, с полосатым балдахином, медленно двигались опахала над поклонниками рабских тел. Там сидели они, приобретшие жизнь и смерть, немногих и могучих, и все мысли, которые должен передумать человек, по крайней мере, в такой момент, все мысли пришли к Спартаку…

Вошел тренер, хозяин арены. Он нес два ножа на подносе из полированного дерева, и он символически предложил их тем, кто оплатил цену игр. Когда он наклонил к ним поднос, солнце вспыхнуло на полированном металле лезвий, двенадцать дюймов блестящей стали, острых как бритва, прекрасно обработанных, с рукоятями из темного орехового дерева. Нож был слегка изогнут, и самое легкое касание лезвия рассекло бы кожу.

Брак кивнул, и ненависть пронзила Спартака с головы до ног и была похожа на прикосновение одного из этих ножей, а затем овладевший собой и бесстрастный, он смотрел, как гладиаторы выбирают свое оружие, а затем расходятся за предел его поля зрения. Но он знал, каковы были их движения; каждое движение он знал. Остерегаясь друг друга с жуткой настороженностью и бдительностью осужденных, каждый из них измерял двадцать шагов пространства. Теперь они взяли по горсти песка и протерли песком рукоятки ножей, и поверхность ладоней. Теперь они сидели на корточках, и каждый мускул дрожал, как натянутая пружина и сердца их стучали, как машины.

Тренер засвистел в свой серебряный свисток, и два гладиатора вновь появились в поле зрения Спартака. Голые, пригнувшиеся, с блестящим ножом, зажатым в ладони правой руки, они потеряли свою мужественность. Они были двумя животными. Они кружились, как животные, шаркая ногами в коротких, ровных шагах на горячем песке. Затем они сошлись и разошлись в одном конвульсивном движении, Римляне аплодировали, и на груди Еврея отметилась кровавая нить, которую он носил, словно орденскую ленту.

Но ни один из них, похоже, не осознавал понесенный ущерб. Их концентрации друг на друге была настолько интенсивной, настолько абсолютной, требующей, чтобы весь мир, казалось, повернулся к ним. Время прекратилось; вся жизнь и опыт были сконцентрированы друг на друге, и интенсивность, с которой они изучали друг друга, стала чем-то мучительным. И снова они сошлись вместе, казалось бы, единой, интегрированной конвульсией силы и решимости, а затем они сцепились, левая рука сжимала правую, и они стояли вместе, сцепленные друг с другом, тело к телу, лицо к лицу, застывшие, напряженные запястья и вопящее в тишине желание прикончить, изрезать и убить. Их превращение было полным; они ненавидели друг друга; они знали только одну цель, эта цель — смерть, поскольку только убив, мог бы жить один из них. Когда они сцепились, мышцы стали жесткими и напряженными, они стали одним, одной сущностью, разорванной в себе. Пока плоть и кровь могли выдержать, они напрягались в этой хватке, и затем она сломалась, они разошлись, и теперь была кровавая нить, во всю длину Фракийской руки. Дюжина шагов друг от друга, они стояли задыхаясь, ненавидя и дрожа, оба были изрисованы кровью, маслом и потом, кровь стекала и окрашивала песок у ног.

Затем Фракийца поразили. Выставив нож, он бросился на Еврея, и Еврей упал на одно колено, отбросил нож вверх и сделал выпад в сторону летящего Фракийца. И почти до момента падения Фракийца на землю, Еврей наносил ему удары. Это был момент величайшего ужаса и экстремального волнения в играх. Кромсающая смерть настигла Фракийца. Он крутился, катался, конвульсировал, брыкал босыми ногами, чтобы отразить ужасный нож, но Еврей был повсюду, резал и колол — да, это было судорожное отчаяние молодого Фракийца, неспособного нанести смертельный удар.

Фракиец нашел опору; его кровоточащее, разорванное тело буквально взвилось в воздух и стало на ноги, он стоял, но его жизненная сила иссякла. Рывок, который поднял его на ноги, ударил по самому глубокому колодцу силы. Он балансировал одной рукой, схватил нож другой, и покачиваясь взад-вперед, прощупывал воздух своим клинком, чтобы отразить удар Еврея. Но Еврей отступил от него, замер, и в самом деле не было необходимости парировать, потому что у Фракийца было изранено лицо, руки, тело и ноги, и его жизнь утекала вместе с кровью в большую лужу на песке под его ногами.

Но высшая драма жизни и смерти не была отыграна. Римляне очнулись от своего транса, они начали кричать на Еврея, пронзительно, хрипло, требовательно:

— Добей, ударь! Ударь!

Но Еврей не двигался. У него была только единственная рана, разрез через грудь, но все его тело было забрызгано кровью. Теперь он внезапно швырнул свой нож в песок, нож вонзился, дрожа. Он замер, склонив голову.

Через мгновение эта возможность закончится. Голый Фракиец, нити красной крови заливали каждый дюйм его кожи, опустился на одно колено. Он опустил свой нож, и быстро умирал. Римляне кричали, тренер перепрыгнул через ограждение арены, размахивая длинным тяжелым кнутом. За ним последовали два солдата.

— Сражайся, сволочь! — заорал тренер, а затем свернутая полоска бычьей кожи обвилась вокруг спины и живота Еврея. — Сражайся! Кнут стегал его снова и снова, но он не двигался, и затем повернул свое лицо к Фракийцу, вздрогнул и начал стонать от боли, сначала крик боли, и затем нарастающее крещендо, вырвавшееся из его скрюченного тела. Затем крики боли прекратились, он лежал неподвижно; тренер прекратил бить Еврея.

Чернокожий присоединился к Спартаку у щели в двери. Они смотрели не говоря ни слова.

Солдаты подошли к Фракийцу и потолкали его своими копьями. Он пошевелился. Один из солдат отцепил маленький, но тяжелый молот, висевший на поясе. Другой солдат подсунул свое копье под Фракийца и перевернул его. Тогда первый солдат нанес ему ужасный удар своим молотом по темени, удар, отпечатавшийся на хрупкой поверхности черепа. После этого солдат отсалютовал зрителям своим забрызганным мозгом молотком. В то же время второй тренер привел на арену осла. Осел носил головной убор из ярких перьев и кожаную упряжь, от которой тянулась цепь. Цепью быстро обмотали ноги Фракийца, и осел, понукаемый солдатскими копьями, быстро побежал вокруг арены, волоча за собой окровавленное, забрызганное мозгом тело. Римляне аплодировали и дама с восторгом взмахнула кружевным носовым платком.