Спартак (Роман) - Фаст Говард Мелвин "Э.В.Каннингем". Страница 30

Однако для Цицерона она была очень желанной женщиной. Ее гордая, прямая осанка, ее прекрасные, правильные черты и ее глубокие темные глаза, иллюстрирующие все присущие ей легендарные качества патрицианской крови. Это была особая цель, к которой его родные шли на протяжении поколений, но она всегда оставалась недоступной. И найти такие качества во внешнем виде женщины, которая пришла в комнату мужчины, так поздно ночью только по одной очевидной причине, было исключительно приятно.

В то время, он был тем редким Римлянином, которого его работа преследовала ночью. Одним из слабых мест, этого странно неравномерно развитого общества состояло в примитивном искусственном освещении, свет Римских ламп был тусклым, размытым, глаза напрягались при этом в лучшем случае бледно-желтом свечении. Поэтому, работать ночью, особенно после слишком обильного винопития и вкушения яств, было особым знаком восхитительной или подозрительной эксцентричности — в зависимости от человека, который работал. В случае Цицерона это было восхитительно, потому что это был удивительный молодой человек; и когда Елена вошла в его комнату, удивительный молодой человек сидел на кровати скрестив ноги, свободно раскрыв свиток на коленях, отмечая и исправляя. Возможно, ситуация была слишком щекотливой с точки зрения общества или пожилой женщины; Елене было всего двадцать три года, и она была впечатлена. Правитель и военачальник все еще оставался неизменной фигурой из старых легенд, там были те Римляне, которые, как говорили, спали ночью только два или три часа, отдавая всю остальную часть своего времени народу. Они были священны. Ей понравилась мысль, что священный человек будет смотреть на нее, как Цицерон.

Еще до того, как она закрыла за собой дверь, Цицерон кивнул в сторону изножия своей кровати, чтобы она уселась там — вопрос необходимости, поскольку другого удобного места для сидения, в комнате не было, — и затем продолжил свою работу. Она закрыла дверь и села на кровать.

Что дальше? Это было одним из чудес молодой жизни Елены, что не было двух мужчин, пытающихся сблизиться с женщиной одним и тем же образом. Но Цицерон не пытался сблизиться с ней, и после того, как она просидела там четверть часа или около того, она спросила:

— Что ты пишешь?

Он вопросительно посмотрел на нее. Вопрос был поверхностным; это было начало разговора, а Цицерон хотел поговорить. Как и многие молодые люди его типа, он постоянно ждал женщину, которая поняла бы его — что означает женщину, которая бы правильно питала его эго, и он спросил Елену:

— Почему ты спрашиваешь?

— Потому что я хочу знать.

— Я пишу монографию о рабских войнах, — скромно заявил он.

— Ты имеешь в виду их историю? Это было время, когда входило в моду, среди высокопоставленных джентльменов, в часы досуга предаваться историческим запискам, и многие новоявленные аристократы деловито манипулировали ранней историей, чтобы их родословная и великие события могли соединиться правильно.

— Не историю, — серьезно ответил Цицерон, устало и пристально глядя на девушку, манера, с помощью которой он мог произвести впечатление о честности и целостности; несмотря на процесс собственного притворства. — История должна включать хронологию. Меня больше интересует феномен, процесс. Можно, посмотрев на те кресты, на те знаки наказания, выставленные вдоль Аппиевой дороги, увидеть только трупы шести тысяч человек. Можно заключить, что мы, Римляне, мстительные люди, и недостаточно сказать, что мы справедливые люди, ссылаясь на необходимость справедливости. Мы должны объяснить, самим себе, логику этой справедливости. Мы должны понять. Недостаточно, чтобы старик сказал delenda est Carthago. Это демагогия. С моей стороны, я хотел бы понять, почему Карфаген должен быть разрушен и почему шесть тысяч рабов должны быть преданы смерти таким образом.

— Некоторые говорят, — улыбнулась Елена, — что, если их всех сразу выбросят на рынок, некоторые очень респектабельные состояния были бы уничтожены.

— Немного правды и много неправды, — ответил Цицерон. — Я хочу видеть дальше поверхностного суждения. Я хочу увидеть смысл восстания рабов. Заблуждение стало великим Римским развлечением; я не люблю обманывать себя. Мы говорим об этой войне и о той войне, великих кампаниях и великих генералах, но никто из нас не хочет даже прошептать о постоянной войне нашего времени, которая затмевает все остальные войны, рабская война, восстание рабов. Даже заинтересованные генералы молчат. Нет славы в рабской войне. Нет славы в завоевании рабов.

— Но, конечно, не должны быть такие последствия.

— Нет? И распятия не имели для вас никакого значения, когда ты ехал по Аппиевой дороге?

— Мне было очень неприятно смотреть на такие вещи. Моя подруга Клавдия подтвердит.

— Иными словами, какие-то последствия.

— Но все знают о Спартаке и войне с ним.

— Я так не думаю, я не уверен, что даже Красс знает все. Насколько нам известно, Спартак — загадка. Согласно официальной записи, он был фракийским наемником и разбойником. По словам Красса, он был потомственным рабом из золотых рудников Нубии. Кому мы должны верить? Батиат, свинья, который держал школу в Капуе, мертв — его горло перерезано Греческим рабом, который был его счетоводом, — и все те, кто контактировал со Спартаком мертвы или исчезли. И кто будет писать о нем? Люди опасаются за себя.

— Почему бы не ты? — спросила Елена.

— Спасибо, моя дорогая, но я ничего не знаю о Спартаке, я его просто ненавижу.

— Почему? Мой брат тоже его ненавидит.

— И ты не ненавидишь его?

— Я ничего особенного не чувствую, — сказала Елена. — Он был просто рабом.

— А был ли он? И как раб стал тем, чем стал Спартак? Тайна, которую я должен разгадать. Чтобы узнать, где это началось и почему это началось. Но боюсь, что утомляю тебя?

В Цицероне была та искренность, которая улавливала людей, пробуждала веру и заставляла их защищать его от всех обвинений, которые возводили на него в более поздние годы. — Пожалуйста, продолжай говорить, — сказала Елена. Молодые люди возраста Цицерона, которых она знала в Риме, говорили о новых духах, гладиаторах, на которых они делали ставку, конкретных лошадях, которых они содержали, или о последней любовнице или наложнице. — Пожалуйста, продолжай, — повторила она. — Я не полностью доверяю риторике, — сказал Цицерон. — Я люблю описывать вещи и пусть они встанут на свои места. Я боюсь, что большинство людей полагают то же, что и ты, что рост количества рабов не имеет большого значения. Но, видишь ли, вся наша жизнь связана с рабами, и с ростом рабов связано больше войн, чем все наши завоевания. Ты можешь в это поверить?

Она покачала головой.

— Я могу это доказать, знаешь ли. Это началось примерно сто двадцать лет назад — с увеличением числа Карфагенских рабов, которых мы взяли в плен. Затем двумя поколениями позже, великое восстание рабов в копях Лауриума в Греции. Затем мощное восстание в рудниках Испании. Затем, спустя несколько лет, восстание Сицилийских рабов, которое потрясло республику до ее корней. Затем двадцать лет спустя, рабская война, которую вел раб Сальвий. Это только великие войны, но между ними — тысяча меньших восстаний — и все это единая война, непрерывная, бесконечная война между нами и нашими рабами, тихая война, постыдная война, о которой никто не говорит, и историки не хотят записывать. Мы боимся писать об этом, боимся на это смотреть; потому что это нечто новое на земле. Были войны между народами, городами, партиями, даже войны между братьями, но это новый монстр внутри нас, внутри наших кишок, против всех сторон, всех наций, всех городов.

— Ты меня пугаешь, сказала Елена. — Знаешь ли ты, какую картину ты изобразил?

Цицерон кивнул и внимательно посмотрел на нее. Она была тронута, когда он взял ее руку в свою, она остро ощутила исходящее от него тепло. Вот молодой человек, не намного старше ее самой, который был глубоко обеспокоен вопросами, касающимися судьбы и будущего нации. Это напомнило рассказы, которые она слышала о старых временах, смутно вспоминаемые истории из ее детства. Цицерон отложил рукопись и начал мягко гладить ее по руке, а затем наклонился и поцеловал ее. Теперь она вспомнила знаки наказания, гниющую, съеденную птицами, испеченную солнцем плоть мужчин, которые были распяты вдоль Аппиевой дороги; только теперь это уже не было ужасно; Цицерон создал тому логическое обоснование, но затем, за всю свою жизнь она не могла вспомнить содержание его рассуждений.