Пастырь Добрый - Фомин Сергей Владимирович. Страница 128

   — Я здесь подожду ответа, но ответ мне непременно нужен, — сказала я.

   Долго стояла и просила св. Николая, чтобы дело вышло. Это был единственный святой, которого я тогда признавала и которому молилась. После долгого ожидания дверь отворилась и меня ввели в так называемый «Батюшкин кабинет».

   — Подождите здесь, батюшка болен, он у нас лежит.

   Постепенно такой страх напал на меня, что я хотела бежать, но остановилась: подумают, что я что–нибудь украла; ну да и раз пришла, нужно доводить до конца. Стала просить св. Николая, чтобы он надоумил меня, что нужно спросить у этого человека. Нельзя же сказать, что пришла смотреть на него. Решила спросить о посте и молитве. Это меня интересовало в то время и, по–моему, было самое подходящее для разговора с такого рода людьми. Кто–то входил, предлагал мне сесть, но я продолжала молиться св. Николаю, трясясь, как в лихорадке. А Святитель был чудный, в белой рамке, какого я еще никогда не видела. Наконец меня повели к батюшке. Я отворила дверь и со страхом и трепетом переступила порог комнаты священника Маросейской церкви — о. Алексея Мечева. 

   О. Алексей Мечев в келии

   Батюшка лежал, облокотись на локоть, весь в белом, и в упор смотрел на меня. Казалось, что он все время смотрел на меня, пока я шла к нему из той комнаты. Лицо его было как солнце, и весь он был в сиянии. Передо мной лежал святой с иконы и какая–то невидимая сила заставила меня пасть ниц к его ногам.

   Первый раз в жизни я поклонилась так духовному отцу моему, прося дать мне благодать Святого Духа, а второй раз этому совершенно чужому для меня священнику.

   Ласково и каким–то очень глубоким голосом батюшка сказал:

   — Встаньте и садитесь.

   Я встала и с ужасом посмотрела на него, но передо мной был снова очень добрый, но самый обыкновенный священник.

   Батюшка прочитал записку и сделал ударение на слове одинокая. Оправившись, я сразу выпалила:

   — Я теперь вовсе не одинокая, о. Алексей, у меня много друзей. Мне казалось, что чувствовать себя одинокой стыдно и я боялась, как бы батюшка не вздумал мне помогать.

   — Кто же ваши друзья?

   — Духовный отец, его жена и еще одна соседка.

   — Кто же ваш духовный отец?

   — О. Константин  [267].

   При этом имени батюшка весь как–то вздрогнул, лицо его сделалось радостным таким, и он с необычайной живостью начал говорить.

   — Очень, очень рад, я знаю его, это замечательный священник. Мы с ним в одной гимназии преподавали  [268].

   И он стал расспрашивать все подробности жизни о. Константина и его семьи:

   — Очень кланяйтесь ему и скажите, чтобы непременно пришел. Что это он никогда не приходит? Совсем забыл меня. Я очень, очень рад за вас, что вы к нему попали.

   Выходило точно, что кто–то по счастливой случайности меня как бы вручал о. Константину, а я считала, что я сама пришла и вовсе не обязана ему ничем и что мы познакомились к обоюдному удовольствию.

   Батюшка опять посмотрел на записку и спросил, какое у меня было горе.

   — Я потеряла единственного сына, о. Алексей, это была часть моей души. Но потом отняли у нас все, но это не важно.

   Батюшка начал меня утешать обычными доводами. Я подумала: «Ты говоришь обычные вещи, которые и все говорят. Не то мне от тебя нужно».

   Батюшка очень остро посмотрел мне в глаза.

   — В будущую жизнь веришь?

   — Верю.

   — Тебе кто–нибудь велел верить, или сама?

   Я вспыхнула от внутренней гордости: кто мне мог велеть верить?

   — Сама. Кто же еще? Я такие сны видела, но их не стоит рассказывать.

   — Как кто еще? Отец твой духовный.

   Это было совсем дико. Не было ведь человека на земле, кто мог бы мне велеть что–нибудь сделать. Я уже была взрослая. С недоумением посмотрела я на батюшку, он же просто смотрел на меня. Казалось, он о чем–то думал и к чему–то прислушивался.

   — Ваш сын был замечательный ребенок и горе ваше большое. Но поймите, что на то была воля Божия. Он не должен был жить. Вам было бы трудно с ним. Кругом него много народа разного было. Сложные отношения между вами всеми были. Вы не могли бы его хорошо воспитать.

   И батюшка в ярких красках описал всю нашу внутреннюю семейную жизнь. Он говорил то, чего не знали даже близкие.

   — А теперь ему хорошо, — он ангел у Господа. Ведь вы знаете: дети —ангелы у Господа.

   И батюшка начал рисовать в таких чудных и светлых красках райское состояние детских душ. Он говорил о свете, о мире, о вечной радости, которая царит окрест Господа. Голос его был какой–то бархатный, мягкий, точно он молитву читал и весь как бы тянулся к этому небу, которое он так хорошо знал. Батюшкины глаза из светло–голубых сделались совсем темным, глубокими; казалось он насквозь видит тебя.

   — Вспомните, какая вы были тогда: что вы чувствовали и думали.

   И он начал мне говорить все, что я чувствовала, мыслила, переживала в последние дни жизни сына и при его кончине. Он говорил мне то, что знали только я и Бог. Я не сводила глаз с батюшки и каждое его слово молотом ударяло мне в душу. Я чувствовала, что кресло и пол уходят из–под меня, я не смела дышать.

   — Не скорбеть, а молиться надо за упокой его души, а он за вас там молится, — закончил батюшка свои слова.

   Вид его стал обыкновенным и я опять пришла в себя.

   — Зачем я вам нужен, — спросил он, помолчав немного, деловым тоном.

   Я мигом сообразила и сказала:

   — Расскажите, о. Алексей, о посте и молитве. У меня ничего не выходит.

   В тоне была просьба, я начинала чувствовать силу о. Алексея.

   — Вот с чем пришла сюда, — удивленно проговорил он. — Ваш муж?

   — Доктор.

   — Чем занимаетесь?

   — Так, кое–что дома делаю, еще прислуга есть.

   — Живете одни?

   — Да, еще только одна старушка, старинный друг мужа. Муж хочет, чтобы я дома сидела, а дома делать нечего (с жалобой).

   — Где живете?

   — В … пер.

   — При церкви … значит, — поправил меня батюшка. — Там был очень хороший священник, я его знал.

   — Да, о. Алексей, он мне отцом был, вместе с бабушкой меня воспитывали. Я его очень люблю.

   Батюшка начал приводить мне примеры из своей практики, когда люди, желая жить духовной жизнью, стремились уйти из той обстановки, в которой Господь поставил их. Дело не во внешней жизни, а в душевном устроении человека, который должен ставить на первом месте любовь к ближнему. Во имя этой любви он должен перестраивать свое внутреннее «я», дабы во всем облегчить жизнь этому самому ближнему. А ближними являются, во–первых, семейные, а потом вообще все те, с которыми приходится совместно жить.

   Вот что помню из этих примеров. Приходит раз к батюшке одна особа в слезах и говорит:

   — Отец всю жизнь был нашим горем. Мы никогда от него поддержки никакой не видали. Мать все вынесла на своих плечах. Наконец он куда–то исчезает. Без него стало гораздо покойнее и лучше жить. Мать часто ходила в церковь, ездила за советами к о. Алексею–затворнику  [269]. И вот, недавно, только она вернулась от него, как является отец и просит ее со слезами простить ему все и принять его. Мама в раздражении высказывает все, что она перетерпела от него, и прогоняет его вон. Мы просили маму принять отца, но она остается при своем. Тогда в отчаяньи я решилась сейчас же ехать к вам, просить вас повлиять на нее. Батюшка велел придти матери. Та приходит и долго и упорно объясняет причину, почему она не может ни под каким видом принять мужа. Он ведь еще ее с маленькими детьми бросил без средств, она их вырастила; он имел на них дурное влияние, он тащил все, что только мог, из дому и теперь его раскаянье не искреннее, пришел, так как ему негде жить, а если его принять, то жизнь снова будет невыносимой.