Пастырь Добрый - Фомин Сергей Владимирович. Страница 135

   — Простите, батюшка!

  В церкви я хорошо узнала все доступы к батюшке и была своя с ним.

   Хотя и в церкви удавалось говорить о разных «душах», как и в чем им помочь, но также приходилось приходить с ними и к нему на квартиру. Я знала, что есть нелегальный черный ход, но долго не хотела им пользоваться. Наконец, желание поскорее попасть к батюшке и нужда заставили меня поступить, как многие. Это очень облегчило мои хождения к нему, особенно, когда признала меня одна его родственница и по своей необычайной доброте и ласке позволяла ходить всегда к батюшке, как только будет нужно.

   Много отводил лукавый людей от о. Алексея. То страх перед ним, то забота, то всякие мелкие дела всегда мешали им. Батюшка запрещал водить их насильно, велел только молиться о них всегда, и сам молился.

   — Кто придет, а кто — нет, на то воля Божья, — говаривал он бывало.

   И поражало меня всегда это количество имен, которые для батюшки были живыми людьми. И ежедневно на клочке бумажки вырастали все новые и новые столбцы имен, нужды коих батюшка помнил и твердо знал. Иногда что–нибудь начнешь рассказывать, батюшка посмотрит на клочок бумажки и скажет:

   — Вот этому нужно то–то и то–то.

   — Как, батюшка, вы можете помнить всех и кому что нужно? — поражалась я.

   Что человеку было не под силу, в великом старце о. Алексее делала его безконечная любовь христианская.

   Запрещал батюшка мне приводить людей в церковь. Он порицал эту манеру сговариваться идти в ту или другую церковь, послушать диакона или священника.

   — Скажите им (кто хочет придти) наш адрес, — говорил он. — Знаете его?

   — Знаю.

   — Какой же?

   — Церковь Маросейская — о. Алексея.

   Батюшка засмеялся.

   — Сама Маросейская! — и велел полностью записать адрес и еще проверил его.

   Раз за обедней стоял один знакомый мой, который потом был у батюшки. Ему очень все понравилось. Когда он подошел к Кресту, батюшка спросил его о его имени, повернулся к местному образу Спасителя и долго молился. Это иногда он делал с людьми, впервые пришедшими в его церковь и на которых он почему–либо останавливал свое внимание. Очевидно, что сильны были их нужды душевные, о которых и нужно ему было молиться.

   Оба мои отцы требовали точного выполнения долга по отношению к мужу и моим домашним обязанностям. И все успеешь сделать, и весело и легко бывало на душе. Трудно было в те дни, когда батюшку не видела, а их становилось все меньше и меньше.

   Раз дожидалась в столовой, пока батюшка отпустит мою «душу». Тут же сидела батюшкина дочь. Она начала меня всячески ругать, зачем мы ходим к ее отцу и ему надоедаем. Им всем покою от нас нет. А исполнять, что батюшка нам говорит, мы все равно не исполняем. Действительно, жизнь батюшкиных домашних была тяжелая. Личной жизни никакой, всегда на народе. Это была большая дорога, покоя никакого. Мы забыли, что батюшке нужно есть, спать и удивлялись, когда нам об этом напоминали. Если бы он жил один, мы к нему и ночью ходили бы. Мы считали, что Бог дал нам его, без него мы дышать не можем. Он наш и должен нам дать без остатка все, чего не хватает в нас самих. При нем у нас не было борьбы. Зло, казалось, не могло прикоснуться к нам. Мы себя чувствовали за спиной о. Алексея. И как бы со всех сторон предупреждаемые им, и за ним, мы весело и спокойно подходили к Богу. У нас не было скорбей, так как, чуть что приключилось с нами, мы бежали к батюшке и все у него оставляли.

   Мое впечатление было, точно я живу в сказке: то о. Константину скажу и по его молитвам получаю; то батюшке. А у него–то, чего бы я ни попросила, знала, что будет сделано. Он был друг Богу. Он был свой на небе, будучи человеком на земле.

   Его молитвы за нас огненным столбом восходили от престола церковного к престолу Бога–Отца.

   И так домашние батюшкины несли большой подвиг.

   Я совершенно спокойно слушала батюшкину дочь. Она ведь была совершенно права. Батюшка большей частью принимал в постели и потому народ ходил к нему через всю квартиру. Она была совершенно права, что мы смотрели на его квартиру, как на «постоялый двор». Мы ходили к нему действительно часто без пользы, так как не слушались его, не исполняли его советов.

   Но когда я пришла домой, у меня закрался страх, что ведь батюшкина дочь может действительно на меня рассердиться, так как я всегда почти что приводила кого–нибудь с собой. Думалось, ведь она может прогнать меня. Я горячо молилась св. Николаю не допустить этого, а сама стала избегать ее. Так было два раза. Оба раза батюшка необыкновенно ласково и даже предупредительно обращался со мною. Точно кто обидел меня и он хотел загладить это. Хоть он и не слыхал нашего разговора, но, конечно, все чувствовал. Я ему ни слова по этому поводу не говорила. На душе было спокойно. Обиды ни на кого не чувствовала и батюшка был мною поэтому доволен, а это только мне и нужно было. Наконец, в третий раз, когда я особенно боялась, что буду выставлена из квартиры, а нужно было очень и времени свободного было мало, взошла я к батюшке с тоскою на душе: все было так хорошо, а теперь приходится, крадучись, к нему ходить. И когда он отпускал меня, то крепко задержал мою руку в своей и сказал:

   — Ходи ко мне чаще, чаще, Александра! Никого не бойся. Скажи им (он показал на дверь), кто бы тебя ни останавливал, что «сам» велел приходить за благословением.

   И сколько ласки и любви было в этих его словах. До слез тогда он растрогал меня.

   Вот об наших «душах» помню, которых приводила я к батюшке.

   Одной из первых, которой мне очень хотелось помочь, была тоже духовная дочь о. Константина. Мы с ней были очень близки. Она очень стремилась к духовной жизни и ей очень хотелось получить благословение о. Алексея. Он ее принял и очень долго с ней говорил. Она была из аристократии, очень образованный человек. Вышедши от батюшки, она была в таком восторге, что при всех в коридоре бросилась мне на шею, горячо благодаря меня.

   Поразительно, что почти все они благодарили меня за что–то. Не только они, но иногда и сам батюшка. За что он–то благодарил меня — осталось для меня тайной. И каждый раз, приходя в ужас от этих батюшкиных слов, я падала перед ним ниц, прося прощения.

   Оказывается батюшка описал моей «душе» ее прошлое, ее внутреннее состояние. Дал ей совет, как жить. И, что особенно поразило ее, с очень верным духовным подходом говорил о теософии и сам предложил ей, что будет молиться за очень ей близкую теософку.

   Сколько людей ни приходило к батюшке и сколько ни спрашивали его через меня, он всем сам говорил, что будет за них молиться. Мне же он этого долго не говорил, а также никогда не говорил мне, молится ли он за мужа моего. Только через год моего обучения у него я получила от него эту великую милость.

   И долго эта душа, как и многие, которые всем сердцем подходили к батюшке, жила воспоминанием в беседе с ним. Таким людям он на всю жизнь давал силу идти по намеченному им пути.

   В первую же зиму стала к батюшке ходить жена о. Константина. Батюшка очень любил ее и свою ученицу, одну из дочерей ее, о которой он всегда отзывался с нежностью и с любовью. О жене о. Константина батюшка говорил всегда как–то серьезно и как бы очень довольный, что она оказывает ему такое доверие и приходит к нему за советами. Он всегда восхвалял ее мне и ставил так, что если о. Константин был моим духовным отцом, то она — матерью, и нужно было так к ней и относиться. И бывало батюшка строго смотрит на меня, пока что–нибудь говорит о ней. желая узнать, так ли я чувствую это, как он мне говорит. И я всегда понимала в это время, насколько высок духовно о. Константин сам, какая у него хорошая семья и свое ничтожество. И так он довел меня до того, что впоследствии — скажи он мне кланяться до земли квартире о. Константина, я с радостью исполнила бы это не из–за послушания, а из–за глубокого сознания их высоты, а своей нищеты. И когда он увидел, что это сидит во мне прочно, он перестал говорить так.