Пастырь Добрый - Фомин Сергей Владимирович. Страница 137

   И так батюшка мне объяснил все по отношению к ней, что я вполне сознала свою оплошность, со слезами просила прощения. Особенно часто виделась с нею и всячески старалась поддержать ее. Она еще бывала у него не раз и в его церковь ходила молиться. Батюшка очень верно не советовал ей одно дело, которое она все же после кончины его исполнила, и которое ей не принесло ни малейшего успокоения, ни выгоды, о чем батюшка и предупреждал ее.

   Удивительно бывало, как он заранее знал состояние души человека и общие черты его жизни.

   Иногда очень жалеешь и просишь его о ком–нибудь, а он сравнительно равнодушно и покойно отнесется к этому, а про другого вскользь скажешь, а он расспросит подробности и поставит два–три вопроса, касающиеся самой сути его жизни.

   Ранее и в голову–то не приходило, отчего это человек страдает, а тут станет все ясно: оказывается вовсе не от того, от чего думалось.

   Старец о. Алексей действием Св. Духа знал часто вперед человека, приходившего к нему.

   Раз привела я к нему одну особу из интеллигенции, очень добрую, но не умевшую устроить ни своей внешней, ни внутренней жизни. Она очень горевала о смерти матери и нигде не могла найти себе утешение. Наконец, решилась испробовать батюшку. Он ее принял в кабинете, а я сидела в коридоре и многое слышала. Он так и сяк хотел взять ее, а она не поддавалась — все свое.

   Замечено, когда человек приходит к старцу, он должен идти с полной верой, доверием к его советам и совершенным отречением своего «я». Он должен принимать всего его. Тогда только бывает польза от старческого совета.

   Но если человек приходит к старцу и всячески старается отстаивать свои мысли, свои желания, всячески старается доказать правильность своих убеждений, то он уйдет от старца без пользы. Его «я» мешает старцу и не дает благодати действовать на него. Это — своего рода гипноз, но только гипнотизер действует человеческими силами, а люди Духа Божьего благодатью, которая в них.

   То же и с благодатью Божией.

   Если человек не предоставит Богу вполне и всецело свою душу, очищенную предварительно покаянием, дабы Господь мог творить в ней что угодно, — не будет у него мира душевного и не войдет в нее Господь.

   Слышу, батюшка выбился из сил с моей «душой» и, наконец, ласково отпустил ее. Зовет меня и начинает как бы оправдываться, что он старался, но ничего не мог сделать:

   — Я ей говорю, а она все свое. Я ей опять, а она не слушает и опять свое (сердцем не воспринимает). Из нее ничего не выйдет. Временем успокоится. Будем молиться.

   Слова его, как всегда, оправдались. Я поклонилась ему в ноги:

   — Простите, батюшка, что они (интеллигенция) не так к вам ходят, как нужно (я была зла на свой народ, что они так большею частью воспринимали батюшку). Я им говорю, а они ничего не понимают.

   Я чувствовала себя виноватой перед батюшкой за свои «души». Он засмеялся и весело сказал:

   — Ничего, ничего, пусть ходят и так. И это хорошо. Хорошо, что они и так–то ходят. Зато Александра моя правильно ходит.

   Были у мужа моего одни больные: очень славная чета. Он был гораздо моложе ее и немного увлекался женщинами. Она была хорошей женой и хозяйкой. Мы ее считали лучше его. Условия их жизни были очень тяжелые, его донимал родственник.

   Как–то она приезжает ко мне и жалуется на свою жизнь: она будто бы мужу надоела и он стал часто пропадать из дома. Ей хотелось поговеть у батюшки, которого она знала с моих слов. Я была больна и потому дала ей к нему записку. Очень она осталась всем довольна.

   Вскоре прихожу к нему и благодарю его, как всегда, что принял мою «душу». Он пожал плечами и сказал:

   — И кого это вы мне прислали? Ну, уж и прислали! Говорила–говорила она там мне все…

   Я была этим очень удивлена, так как по нашему мнению она была самая обыкновенная, но хорошая старушка. Батюшка же, как всегда, увидел в ней то, что нам было незаметно. Батюшка дал мне понять, что он никогда не откажет, когда это бывает нужным, а без разбора посылать к нему людей нельзя. Я чутьем угадала в чем дело и впредь с большой осторожностью посылала и приводила к нему людей. В этот раз я пыталась оправдаться тем, что она все же получила большую пользу душевную, исповедовавшись у него.

   — Ну, ну, рассказывайте, — прервал он, улыбаясь, — столько–то она и у всякого другого могла бы получить.

   Вскоре эта особа заболела тифом и умерла. Муж пишет мне отчаянное письмо: что он совсем одинокий теперь, преследуется родственником и готов на всякое преступление по отношению к нему, чтобы затем покончить с собой. О. Константин велел ему ответить и затем идти к батюшке — просить его молиться за него.

   — Хорошо, Александра, поступила с ним. Я за него буду молиться, буду. Очень трудно будет (вытащить его из нравственного омута). Ну, ничего. Будем стараться.

   И он говорил это с такой скорбью, с такой любовью. Он как всегда переживал его страдание, и знал, что оно велико, и что душа его находится в опасности.

   В том–то и была сила батюшкиной любви, что он изживал страдание каждого. Он сам страдал их страданиями. Оттого и молитва–то его была так сильна, оттого и молился–то он часто со слезами за каких–то неведомых нам Николаев, Анн, страдания и душевные скорби которых он чувствовал сам.

   Он действительно переживал с людьми их горе и скорби всем своим великим христианским сердцем, всей своей светлой, чудной душой.

   Батюшкины молитвы помогли этому человеку выбраться из нравственной ямы, в которую он попал. Он стал себя лучше чувствовали постепенно устроился даже хорошо.

   Об его жене батюшка только сказал:

   — Ее звали Анной, кажется?

   — Да, батюшка.

   — Помяну ее за упокой.

   Раз игумения Евгения (Вознесенского монастыря [273]) велела очень кланяться батюшке и просить его святых молитв о ее грешной душе. Так и сказала. Я все забывала передать это батюшке, думая, что он хорошо ее не знает и что она сказала это просто так. Многие монашествующие не любили о. Алексея, воображая, что он идет против монастырей [274].

 Прошло много времени. Я вдруг вспомнила поручение игумений и передала его батюшке, прося его простить за забывчивость. Он, хотя с улыбкой, но строго сказал:

   — Надо вас хорошенько наказать за это. Как вы посмели забыть такое поручение?

   И он объяснил мне, что он ее хорошо знает и очень уважает. Он рассердился на меня за то, что я решила сама, что не стоит передавать ее слова и передала их с насмешкой.

   — Батюшка, дорогой, простите, не буду. Никогда не буду.

   — Ну, хорошо, на этот раз так наказывать не буду, впредь не повторять, — помолчав, сказал он.

   Двоюродная сестра моя, через которую я попала к батюшке, очень просила передать ему все, что я видела из их семейной жизни и что она сама мне про себя рассказывала, чтобы батюшка, давно не видевший их, помолился о них.

   Их было трое: муж, жена и сын, уже порядочный мальчик. Хорошие все были. Батюшка знал ее духовного отца, известного иеромонаха чисто монашеского направления. Я батюшке все подробно передала. Он очень внимательно выслушал меня и сказал:

   — Я буду говорить, а вы слушайте и понимайте. Все толком передадите, чтобы они поняли.

   И он гораздо правильнее нас охарактеризовал всю их жизнь, особенно ее. Удивительно верно говорил про ее мужа и сына, которого он видел всего несколько раз в церкви, у себя на беседе. Только по одному внешнему его поведению он понял его характер.

   Батюшка говорил, что нельзя в миру применять внешние формы монашеской жизни — всегда будет ущерб семье. Трудно совместить домашние работы с монастырскими правилами — семья будет непременно заброшена. Он говорил, что сын ее одинокий, так как отец его не понимает. Он всему хорошему может научиться от матери, к которой очень льнет, но которой почти никогда не видит, так как она большею частью бывает в церкви. Трудные эти две ее жизни отзовутся в конце концов на ее здоровье; потом она может потерять таким образом и сына, который отойдет от нее, а это окажется для него пагубным. И так, стараясь и надрываясь, она все же не сможет достигнуть желаемой цели.