Пастырь Добрый - Фомин Сергей Владимирович. Страница 146

   Он послал к Патриарху одного человека, чтобы его посвятили в священники. Оттуда мне часто присылали их для проверки. И его прислали.

   Он был железнодорожный мастер, человек обыкновенных свойств. В священники не годился совсем. Материальное его положение было очень тяжелое. Отзыв мой о нем там приняли как всегда. Мне все же в этом доверяли. Ему отказали. Приходит о. И. Требует видеть меня. Принимаю его. В страшном раздражении ругает меня и говорит, что я не имел права вмешиваться в это дело, что это безобразие с моей стороны. Я дал ему кончить, а потом покойно и ласково объяснил ему, в чем дело. Я ему сказал, что вполне понимаю, почему он так сердит на меня — ему жаль товарища, очень хочется помочь ему. И вот мне наконец удалось убедить его, что прав я, а что товарищу его можно и иначе как–нибудь помочь. И, наконец, договорились до того, что он со слезами просил у меня прощения. Чудак этакий! — сказал батюшка, улыбаясь.

   Удивительно правильно батюшка оценил его. Многие, понимающие в церковном деле, ставили его очень высоко, а другие считали его чуть ли не еретиком. Батюшка же двумя словами сказал про него то, что и было на самом деле: — «Чудак этакий!».

   Как–то говорили с батюшкой об одном епископе. Он так любовно и ласково отозвался о нем.

   — Молитва его такая святая, — говорил батюшка, — он большой молитвенник. Ух какой! Душа его чиста, как стеклышко самое чистое… Молитва, молитва его большая… Он и руководит и иногда идут к нему, но главное, он…

   Пристально все время смотрел на меня батюшка. Его глаза были темные и глубокие. И я поняла, что епископ стоит очень высоко духовно и что его дело молитва — одна молитва, а, может быть, даже и затвор.

   Как–то прихожу к батюшке после смерти о. Лазаря (удивительный был тоже батюшкин священник).

   — Вот, — начал он с жалобой, — никак не могу найти священника для Маросейки. Такого больше не найдешь, — с грустью добавил он.

   — Ну, батюшка, если уж вы–то не выберете священника для Маросейки, то кто же будет выбирать? Кто другой может это сделать? — горячо сказала я.

   — Думаете, я буду выбирать? — смеясь, сказал батюшка. Я вспыхнула:

   — Кто же посмеет другой? На кого скажете, тот и будет. Батюшка весело посмотрел на меня.

   — Мы с Александрой будем выбирать. Выберем мы с тобой хорошего–хорошего. Хочешь?

   Я засмеялась и крепко поцеловала его руку.

   Помню, как в первый раз при мне вошел о. Сергий. Я встала, подошла под благословение и, низко ему поклонившись, хотела выйти, но батюшка взглядом остановил меня. Пока они говорили, я продолжала стоять: сесть при сыне о. Алексея я не смела.

   Когда о. Сергий вышел, батюшка повернулся ко мне и сказал с ударением на слове «моя».

   — Ну, садись теперь, моя Александра.

   Он был очень доволен моим поведением по отношению к отцу Сергию. Другой раз как–то вошел о. Сергий и сказал отцу, взглянув на меня:

   — Мне нужно поговорить с тобой, батюшка.

   Я хотела уйти, но, как в первый раз, батюшка велел мне остаться. И так всегда впоследствии было: я присутствовала при их разговорах и видела, сколько любви и материнской нежности было у отца к сыну.

   Как–то пришел о. Сергий просить батюшку помолиться о себе. Он шел на какое–то дело, которое казалось ему опасным, а может быть просто трудным. С безпокойством приставал он к отцу. Но батюшка был покоен и отмалчивался. Наконец он так ласково и спокойно благословил его и сказал:

   — Иди, иди, ничего.

   Видно, он знал, что все будет хорошо. Но когда о. Сергий затворил за собой дверь, батюшка еще долго продолжал смотреть вслед ему сосредоточенно и задумчиво и, наконец, как бы проводив его своей молитвой, глубоко вздохнул. Потом повернулся ко мне и стал продолжать прерванную беседу.

   Помню, как о. Сергий не раз говорил в проповедях что–то неосторожное. А время было тяжелое для Церкви.

   Прихожу к батюшке и стали мы говорить об опасностях, которым тогда подвергались священники.

   — Батюшка, — сказала я, — ведь вы–то можете запретить и запретите о. Сергию говорить такие вещи в церкви, какие он и теперь иногда говорит. Он ведь этим подводит вас, как настоятеля, и себе повредить может. Он молод, горяч, не жалеет себя. Говорит–то он хорошо, но очень неосторожно.

   Батюшка улыбнулся.

   — Меня–то не послушает, — сказал он с грустью, — очень с ним трудно.

   — Вас–то, батюшка? Так кого же он слушаться–то будет, если вы и то не можете с ним сладить? Ведь не для себя он должен беречься, втолкуйте вы ему это. Для Маросейки, для великого Маросейского дела он должен охранять себя. Он не себе, не своей семье даже принадлежит, он должен помнить, что он Ваш, о. Алексея, заместитель в этом великом деле.

   Батюшка сел на кровати и весь наклонился ко мне. Глаза его сделались темными и лицо преобразилось. Он медленно и с ударением на каждом слове проговорил:

   — Ты знаешь, каков он… каков он должен быть?

   Что–то дрогнуло во мне и я с жаром начала говорить:

   — Я знаю, он по духу ваш сын и должен быть вашим наследником. Сколько у него горячности в вере, в служении Богу! Он действительно понимает высокое значение священника и путь Христов. Он должен быть вашим последователем во всем. Маросейка должна встать во главе всех общин. Он не только сможет вести души людские ко Христу, но он может встать во главе всех этих молодых священников за великое церковное дело и поведет их как нужно…

   Батюшкины глаза стали большие–большие… Он с восторгом смотрел на меня и иногда только в знак согласия кивал головой.

   — Вот каков должен быть сын о. Алексея, — закончила я и бросилась целовать батюшкину постель и со слезами умолять его: — Батюшка, родной, дорогой, учите его, учите, насильно сдерживайте его от того, что ему вредно. Не обращайте внимания на его слова, он ведь ничего не понимает. Батюшка, родной, сделайте так, чтобы он берегся и был настоящим (как батюшка).

   Большим благословением благословил меня батюшка и сказал как–то торжественно и с большой любовью:

   — Ну, иди теперь, моя Александра.

   Много духовенства и важного и простого ходило к о. Алексею за советом, руководством, исповедываться. Многие его любили, уважали, считались с его мнением.

   Бывало, сердишься, когда священники без очереди приходили к нему и сидели подолгу, тем мешая народу попасть к батюшке. Но ведь и им нужен был старец о. Алексей.

   Как–то прихожу к нему в воскресенье.

   — Вот вчера всенощную не служил, — жаловался он, — а надо было бы очень. Архиерей сидел. Весь вечер просидел. Сами знаете: архиерей, ничего не поделаешь. Архиереи приходят советоваться с о. Алексеем в его берлогу. Вот какие времена настали, Яромолович.

   — Вы бы его прогнали, батюшка, раз он ничего не понимает.

   — Глупая, ведь он архиерей, а я что? — засмеялся батюшка.

   — Ну, уж это, положим, батюшка, оставьте, — горячо возразила я. Много священников приходило в церковь посмотреть на «странного священника» о. Алексея.

   Очень многие не понимали его, осуждали его, во многом не соглашались с ним. Служителям духа он был понятен и близок, служителям буквы и закона он был чужд и непонятен. Некоторые же духовно слепые не видали благодати Св. Духа, явно действующей в великом старце.

   Знаю, что Ф. (священник)  [281], ослепленный гордостью ума своего, долго не признавал о. Алексея за его простоту, но, свидевшись с ним, великим умом своим понял, что было в этом человеке, и поклонился духу великого старца.

   Знаю, что о. Р. не признавал батюшку, как очень «страшного» священника (у него с батюшкой была большая история у постели одной умирающей, которая только благодаря батюшке с миром отдала душу Богу). Но потом, поговоривши как следует с ним, тоже признал его.

   Но знаю и таких, которые при жизни горячо любили и очень чтили батюшку, а после смерти отреклись от всего того, что было для них так свято.