Пастырь Добрый - Фомин Сергей Владимирович. Страница 144

   Грустный сидел о. Алексей в постели. Церковь страдала очень.

   Так как он всегда почти все знал, то часто я ему не говорила, в чем дело, а сразу спрашивала его совета, как бы продолжая свою мысль.

   — Нужно, батюшка, знать, будете ли вы это делать? Я не знаю, что он думает делать, но знаю одно, что он должен подписать, — сказала я с нетерпением. — Сил нет с такими. Нужно было с самого начала всей Церкви отстаивать все. А теперь? Раз «верхи» пошли на уступки, на священниках выезжать что ли будут? Пускай на архиереях выезжают, а их оставят в покое. Они народу нужны, без них мы пропадаем. А тут еще эта интеллигенция дурацкая вопит о мученичестве. Сами бы в свое время шли вперед! Нет, небось!

   — Погоди, буря, — прервал батюшка мой поток, улыбаясь, — про него самого–то расскажите.

   Я передала ему, что о. Константин велел, и рассказала, как мне казалось о. Константин и жена его смотрели на это.

   Конечно, подписываться А. П. (жена его) сама просить его не будет, но, сохрани Бог, что случится, она не вынесет. И дети еще не встали на ноги.

   — Да все равно, они не имеют права собою жертвовать, так как принадлежат народу, — снова загорячилась я. — Ну и что же? Как нужно, батюшка? — спросила я с тревогой и тоской, зная очень хорошо, что передо мной сидит тот, кому Духом Святым открыто правильное решение всех вопросов и чье решение являлось непреложным.

   И если бы в свое время «верхи» послушались смиренного священника о. Алексея, многие не пострадали бы так и многое в церковной жизни пошло бы иначе. В великом старце о. Алексее несомненно говорил Дух Божий, и все его действия были руководимы Им.

   О. Алексей задумался, потом начал говорить, что «они» (власти) хотели получить от этой анкеты. Как всегда, не раздражаясь, никого не обвиняя, он старался смягчить все трудности вопросов, указывая, как нужно их понимать и как можно обойти их. Рассказывал, как один священник со слезами исповедывался ему, что он пошел на то из–за семьи, из–за жены.

   А один прямо сказал ему:

   — Я не могу губить семью своими руками. Неужели Господь не простит?

   И батюшка со слезами повторял их слова и рассказывал, как он ободрял и утешал их.

   — Так и здесь, — продолжал он. — Вы говорите, и совершенно правильно, что А. П., жена о. Константина, сначала погорячится, а потом не вытерпит последствий. Да ей и нельзя вытерпеть.

   И батюшка стал говорить, какая она любящая и заботливая мать и жена и какое у нее слабое здоровье.

   — Ну что же с ней да и со всеми ими будет без него?

   Я поняла, что дело шло не столько о материальной помощи, сколько о нравственном значении для семьи о. Константина. — «Да… да… так».

   И батюшкино лицо сделалось скорбным и глаза наполнились слезами. Он, казалось, сам переживал состояние о. Константина и его жены.

   — Пусть подпишет, — повелительно сказал он, — и пусть сам ко мне придет. Мы с ним еще потолкуем.

   Я облегченно вдохнула.

   — А вы как, батюшка?

   Он отвернулся, покраснел, и, не глядя на меня, начал говорить об общем трудном положении Церкви, иногда безвыходном, когда приходится уступать, чтобы спасти хоть нечто и некоторых, когда люди добровольно идут на мученичество.

   Потом вдруг круто оборвал, поднял голову, лицо его преобразилось, глаза стали темными и глубокими, и он, как бы весь вспыхнув от внутреннего огня, голосом полным любви и страдания сказал:

   — Я не могу требовать от них мученичества… Он (Бог) мне этого не велел. А я… я сам… Мое дело другое… особое… Я одинокий, сижу в «берлоге» (так он называл свою комнату). Я решаю только за себя, за мной никого нет. Я подписывать не буду, — глухо сказал он.

   И надо было видеть, с каким выражением он это говорил. Тут было упорство, внутренняя борьба со злом, одолевавшим Церковь. Казалось, о. Алексей своим поступком хотел покрыть всех, кого он любил, жалел того, кто должен был подчиниться. Покрыть их перед Богом, если бы это оказалось нужным.

   В о. Алексее все снова потухло, и он, строго глядя на меня, сказал:

   — Смотри. Ему этого не говори, и вообще никому не говори. Поняла? Скажи ему про меня так как–нибудь, а про это не надо. Смотри. Ну, да вы сумеете сказать; придумаете там что–нибудь. Про меня им (священникам) нельзя говорить. На меня все смотрят… чтобы поступить, как я. Идите. Уйдешь или нет? — повторил он добродушно–сердито, видя, что я не двигаюсь.

   Я, молча, с благоговением упала ему в ноги и вышла.

   В этот раз мне стала ясна вся великая батюшкина забота о ближнем, о своем брате священнике, его понимание тяжелого положения, в котором тогда очутилось духовенство, его христианская всеобъемлющая душа, полная такой удивительной силы любви.

   Как–то раз вошел о. Сергий к батюшке. Скоро разговор стал общим. Я стала спорить с о. Сергием об интеллигенции, что она ничего не понимает, что настоящего духа в ней нет. Говорила, что люблю батюшкины службы, так как тогда бывает больше народа, а у о. Сергия все «эти» стоят. Он не сердился, только старался раздразнить меня. Батюшка слушал, улыбался, смотрел то на одного, то на другого.

   Стали говорить о Церкви, о Святейшем… Я тогда еще лично не знала Святейшего и относилась к нему, как и вообще ко всем архиереям, с предубеждением. О. Сергий защищал его и доказывал правильность всех его действий. Меня это задело за живое, и я, забыв, что нас слушает батюшка, выпалила:

   — Какой он есть Патриарх? В нем настоящего духа нет.

   О. Сергий с удивлением посмотрел на батюшку, что он меня, такую, терпит, и сказал, в отчаяньи махнув рукой:

   — В Святейшем–то настоящего духа нет?! Ну что с вами говорить после этого! — и вышел из комнаты.

   Я опомнилась и посмотрела со страхом на батюшку… О. Константин относился очень строго к осуждению архиереев, а здесь дело шло о самом Патриархе. Сейчас, думаю, будет мне трепка здоровая! Но батюшка смотрел на меня тихо и грустно.

   Я поклонилась ему в ноги.

   — Батюшка, дорогой, родной, простите. Я так это, сдуру.

   Он благословил и сказал:

   — В нем–то духа нет… говорите?.. Посмотрим.

   Взгляд его был глубокий и какой–то особенный. Он чувствовал, что скоро уйдет от нас и оставит нас сиротами, и провидел, при каких грустных обстоятельствах я увижу и пойму Святейшего.

   Действительно, я увидала всю силу духа его молитвы, когда хоронили батюшку. Он встретил его гроб, и я каким–то образом очутилась рядом с ним.

   Казалось, обе великие души беседуют между собой. Тут же вспомнила я батюшкины слова и поняла, что это мой старец показывает мне душу Патриарха всей России.

   И когда Святейший уезжал с кладбища, я ему со всеми другими бросала зелень в пролетку и кричала:

   — Спасибо тебе, что ты проводил нашего батюшку.

   С тех пор, а также стараниями о. Константина, я горячо и преданно полюбила нашего Патриарха–мученика.

   Раза два меня просили узнать у батюшки, что будет со Святейшим, находившимся тогда в заточении. И каждый раз батюшка весело и покойно отвечал, что ничего плохого с Святейшим не будет и его освободят. А слухи ходили упорные, что его чуть ли не расстреляют  [278].

   Раз говорили с батюшкой о духовенстве и я стала горячо объяснять ему, что о. Константин требует неосуждения архиереев, как церковного начальства, а что я от этого не могу отучиться, потому что «они» не настоящие и никто из них того, что нужно, не понимает.

   Батюшка слушал терпеливо и, наконец, сказал:

   — Ну, согласись, Ярмолович, что это ведь стыдно, нехорошо. Какая–то большевичка — никого и ничего не признает. И это духовная дочь о. Константина! Я буду скоро краснеть за вас. Ну, подумайте, что вы только говорите! Разве все архиереи такие? Есть, конечно, и такие, но есть и другие. Ведь есть?

   Я с недоверием протянула:

   — Е–е–сть.

   — Есть, — повторил он. — И я знаю таких. Вот ко мне ходят исповедываться (он назвал двух–трех архиереев  [279]).