Пастырь Добрый - Фомин Сергей Владимирович. Страница 155

   — И правда, батюшка, не должно. Так–то часто нужно было бы вам отвечать мне. Верно это большей частью не должно.

   Он рассмеялся и, когда я покаялась в своем проступке, сейчас же простил.

   Всегда, когда входила к батюшке, кланялась ему в ноги со словами:

   — Простите, и, если можно, благословите.

   Часто, если плохо себя вела, он не благословлял, и только в конце беседы, если увидит должное в тебе настроение (скорбь о соделанном и желание твердое исправиться), сам благословит тебя. Не полагалось уходить самой или в конце беседы просить благословения. Батюшка сам это делал и этим благословением отпускал тебя.

   Раз он остановился с поднятой на благословение рукой и спросил:

   — Почему «если можно»?

   — Я ведь, батюшка, не знаю, стою ли я вашего благословения. Может мое поведение и не стоит этого.

   Он довольно улыбнулся, пронзил меня взглядом так, что я почувствовала, что он душу мою как на ладони видит, и сказал торжественно:

   — Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.

   С тех пор всегда батюшка долго смотрел мне в глаза и только потом благословлял. Страшно делалось: а вдруг увидит что и лишит его. Батюшка «просто» никогда не благословлял. Его благословение имело всегда свое значение. Он всегда благословлял на что–нибудь: или на дело, или на известное душевное настроение, или на борьбу с искушением, или на самую твою, подчас трудную, жизнь. Трудную от твоих же грехов, трудную от твоего же нерадения. И всегда принималось благословение старца о. Алексея, как нечто очень святое и чувствовалось всегда, что он действительно низводит на тебя с неба Божию благодать, которая и должна была тебе помочь вовремя.

   Итак, первый раз я пришла к батюшке осенью, в продолжение зимы все чаще и чаще ходила к нему. Все больше и больше привыкала к нему, а он постепенно приучал меня к откровениям, обязанностям к ближнему и молитве. Я чувствовала, что без батюшки не могу обойтись, не могу жить. Что все, что мне нужно, можно получить от него и получаю. Считала его своим старцем, но все же все еще не признавала его воли над собой, как и власти о. Константина. Все же иногда пыталась с батюшкой спорить, не соглашалась, сердилась, обижалась, хотя он все это пресекал в самом начале. Я еще слабо понимала послушание и совершенное подчинение своей воли воле другого, да еще добровольное. Во мне иногда вспыхивало чувство, что я ведь не раба, я свободна делать, что хочу. И жизнь–то духовную веду потому, что сама захотела этого.

   Бывало часто каешься батюшке: я рассердилась на Него, Он меня не слушает. (Я называла Бога «Он» всегда).

   — На кого на Него?

   — На Бога, батюшка.

   А батюшка, не сердясь и не удивляясь нисколько, так покойно ответит:

   — Нет, нет, голубушка, на Него нельзя сердиться. Сердись на меня. Сколько хочешь сердись на меня и ругай меня — на то я здесь.

   И станет стыдно, так стыдно и в другой раз сдержишься. А иной раз каешься:

   — Батюшка, простите, я очень сердилась на о. Константина. Он какой–то чудной: ничего не понимает, что ему говорят.

   — Нет, нет, — вскинется батюшка на тебя, — этого никак нельзя делать. На о. Константина, Боже упаси, сердиться. Это он так что–нибудь. Он у вас такой добрый, такой хороший. Говорят тебе, на меня сердись и меня ругай, сколько хочешь, а Господа Бога, святых Его, о. Константина — оставь, не трогай никогда. Слышишь? Ни–ког–да! Этого делать нельзя.

   А то придешь и каешься:

   — Батюшка, простите, я на вас сердилась. Вот вы мне велели то–то и то–то, а у меня не выходит.

   Он усмехнется и скажет бывало:

   — Вот это хорошо, Ярмолович, что на меня сердишься, — и только на меня. Так и дальше делай. Мне это ничего. Я все могу снести.

   — Батюшка, я ужасная дура, больше не буду никогда! — ответишь в смущении.

   — Ярмолович ты и больше ничего, — весело скажет он и благословит.

   Так, постепенно приучаясь к старческому и духовному руководству, проходила для меня зима. Нельзя было сказать, чтобы я успевала в духовной жизни. Желания было много, старания мало, казалось все трудным, хотя многое мне было в утешение.

   Прошел Великий пост и приблизительно исполнилось года полтора, как я в первый раз бросилась к ногам о. Константина, прося его научить меня тому, о чем говорит преподобный Серафим в своей беседе с Мотовиловым.

   Прихожу на исповедь к о. Константину и что–то говорю ему о радостях духовной жизни, о моей готовности служить Спасителю даже в скорбях. Он как–то особенно начал говорить:

   — Теперь настало время и я действительно вижу, что вы отдались Спасителю и пойдете за Ним. Назад вы уже не смотрите. Я теперь согласен принять вас и с Божьей помощью объяснить вам все, что будет нужно. Но помните, жизнь эта очень трудная. Как тогда, так и теперь говорю вам, что вас, по выражению Св. Отцов, будут тянуть за ноги с неба, что очищение души и приближение ее к Богу делается здесь, вот в этой самой будничной, серой жизни. Оно сопряжено со многими скорбями и трудностями. Не думайте, чтобы я стал объяснять вам красоту духовной жизни и как достичь Царства Небесного. Я буду объяснять вам, как жить с людьми, с которыми нас Господь поставил. Помните, жизнь трудная и возврата вам уже более нет. Согласны на все?

   — Согласна, батюшка, — с радостью, ни о чем не думая, проговорила я, — на все согласна, только учите, чтобы поскорее все это выходило. Вы вольны надо мной делать все, что вам вздумается — я буду все терпеть.

   — Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Господь да сохранит и управит вас, да поможет вам во всем.

   Я, как никогда, почувствовала святость его благословения. Совершилась какая–то тайна, непонятная для меня. И великое значение его слов я тогда тоже не поняла. Мне было весело, потому что что–то хорошее случилось: о. Константин согласился учить меня хорошей жизни и как бы брал меня к себе, я была горда: я получила какой–то чин, в чем–то меня признали. Это был мой второй самостоятельный и полусознательный поступок в моей духовной жизни и, как и предыдущий, но еще сильнее, начался со всевозможных искушений внешних и внутренних.

   Вначале я старалась, боролась. Батюшке тогда про себя мало что говорила. Потом все мне стало надоедать. Пост, молитва дома, покаяние в церкви, дела дома — от всего этого очень уставала. Нужно было повсюду поспевать, всегда спешить, напрягать все силы, а утешения никакого. Книжки казались скучными. Небо все куда–то ушло. Муж все время был расстроен и ничем не доволен. И вот, как–то проснувшись утром, я решила, что я ошиблась, что это не та жизнь, которая может мне все дать. Что–то такое здесь есть, чего я не могу осилить и что мне не дается. Что нужно бросить всю эту ерунду и искать чего–нибудь другого, что я бы понимала и что мне удавалось бы. Батюшку и о. Константина признать за хороших знакомых, ходить к ним в гости иногда и искать пути самой, никого не спрашивая, потому что это очень скучно. Перестала следить за собой, ходить на откровения, пропустила исповедь, так как, думаю, не стоит и причащаться, пока не найду чего–нибудь хорошего. Стала избегать о. Константина.

   Особенно трогательно говорил о. Константин в своей проповеди о главном украшении Божьей Матери, о Ее смирении и послушании. Он так хорошо говорил о Ее жизни в храме, о Ее преданности и любви к Богу, о Ее радостях, о Ее скорби при кресте Сына Своего. Что–то повернулось у меня в душе. Небо стало близким и звало меня. Я почувствовала, что стою на краю пропасти, готовой поглотить меня. Я еще сильнее заплакала. Кто–то, чудилось мне, говорил, что жизнь настоящая все так же около меня, и я в ней, и другого пути нет и не может быть. Горячо начала просить прощения у Бога и помощи у Божьей Матери. Как быть теперь? Мне было стыдно церкви, стыдно о. Константина. После обедни подошла к нему. Он удивленно спросил, где я стояла, пристально посмотрел на меня, но ничего не сказал. Пошли к нему чай пить. Мука была сидеть и молчать. На другой день полетела к нему, все рассказала, просила прощения. Все спрашивала у него, не сердится ли он на меня. Он очень внимательно и серьезно выслушал меня и просто сказал: