Главы о любви - Преподобный Исповедник Максим. Страница 25

¹¹⁰ На первый взгляд, данная мысль преп. Максима кажется малоубедительной, ибо храбрость представляется немыслимой без элемента ярости. Но суть этой мысли проясняется, если вспомнить о его учении относительно преображения страстей. Сами по себе «желание» и «ярость», как части души, естественны и должны служить духовной цели. Поэтому яростное начало должно подкреплять мужество человека в духовной брани. Но при греховной жизни оно, конечно, не служит этой цели, обрушивается на ближних и становится разрушительным. Такое злоупотребление этой естественной способностью направляет все силы человека совсем в противоположную сторону и истощает духовное мужество его. То есть делает душу боязливой и робкой.

¹¹¹ Ср. Евагрий: «С мирскими [людьми] бесы предпочитают бороться через вещи, а с монахами – через помыслы, ибо, уединившись в пустыне, они лишены вещей. И насколько легче согрешить в мысли, чем на деле, настолько тяжелее мысленная брань брани, возникающей через вещи. Ибо ум – легкоподвижен, и его трудно удержать, когда он склоняется к беззаконным мечтаниям» (Évagre le Pontique. Traité pratique. P. 608).

¹¹² Букв.: через смешение; понятие κράσις в святоотеческой лексике имело, помимо прочих, и значение «темперамента», «телесной конституции» (Lampe G. W. H. Op. cit. Р. 774–775). Аналогичная мысль высказывается преп. аввой Фалассием: «Есть три вещи, через которые ты воспринимаешь помыслы: чувства, память и устроение тела (ή κράσις του σώματος)); из них наиболее тяжкими являются те, которые происходят от памяти» (PG. Т. 91. Col. 1432).

¹¹³ Или: «по своей идее» (τω ιδίω λόγω).

¹¹⁴ Схолия: «Те, которые принимают материальные образы за божественные отпечатления, злоупотребляют понятиями отпечатлений. Ибо отпечатление делает явным ипостась, а они принимают это отпечатление за сущность или за материю, посредством которой и воздается поклонение отпечатлению. Поэтому злоупотребляющие мыслью в силу необходимости злоупотребляют и вещью, бесстыдно предавая сожжению священные отпечатления, словно они есть просто бесчувственная материя». Данная схолия явно относится к иконоборческой эпохе. Автор ее проводит различие между οι είκονικάς υλας и τους θείους χαρακτήρας: первые являются выражением сущности (ούσίαν) или собственно материи, на которой и запечатлеваются божественные образы, совсем не тождественные материи. «Иконоборческому мышлению представлялось, что иконой может быть только предмет, тождественный изображаемому. Если же тождества нет, то и образа быть не может». Наоборот, для православных иконопочитателей было само собою разумеющимся, что «икона изображает не природу, а личность» (Успенский Л. А. Богословие иконы Православной Церкви. Париж, 1989. С. 93–94).

¹¹⁵ Близкую по сути, хотя и отличающуюся по форме мысль высказывает Ориген, который говорит, что само выражение по образу характеризует дела (деяния) человеческие, а не вид тела. Поэтому 1 Кор. 15:49 толкуется им так: образ перстного носит тот, кто живет по плоти и творит дела плоти, а образ небесного – тот, кто духом умерщвляет деяния плоти. См.: Catenae Graecae in Genesim et in Exodum // Corpus Christianorum. Series Graeca. Vol. 15. Turnhout; Leuven, 1986. P. 74–75.

¹¹⁶ Вероятно, здесь намек на учение манихеев, признающих субстанциальность зла, существующего как онтологический принцип наряду с Богом. «Манихеи давали очень простой и наглядный ответ на вопрос о происхождении зла своей дуалистической теорией, и эта простота очень подкупала в их пользу умы неглубокие или не успевшие углубиться в исследование религиозных и философских понятий» (Попов И. Личность и учение блаженного Августина. Т. 1. Сергиев Посад, 1917. С. 110). Манихеи рассматривали зло как нечто внешнее по отношению к человеку; преп. Максим и прочие отцы Церкви, наоборот, истоки зла полагали внутри человека, злоупотребившего Божественным даром – свободой воли.

¹¹⁷ Наречия σωματικώς и πνευματικώς указывают на буквальное и духовное понимание Ветхого Завета, в том числе указанных заповедей, о которых речь идет в Исх. 20:13, 15, 12:3 и далее.

¹¹⁸ Наречие τρισσώς может иметь и значение «трояким образом». Но, думается, оно указывает на интенсивность духовной жизни и более высокую нравственную жизнь новозаветного человечества по сравнению с ветхозаветным.

¹¹⁹ Многозначный термин κατάστασις подразумевает в данном контексте внутреннее духовное настроение (или устроение) человека. Сходное словоупотребление наблюдается у преп. аввы Дорофея, который говорит: «Есть три устроения [души] в человеке: он или действует по страсти, или сопротивляется ей, или искореняет ее» (Dorotheé de Gaza. Op. cit. P. 346).

¹²⁰ Речь идет о необходимой монашеской добродетели, ибо, по словам одного древнего подвижника, «сокровище монаха есть произвольная нестяжательность» (Древний патерик. М., 1899. С. 102). Или, как говорит преп. Иоанн Лествичник, «нестяжательный инок есть владыка над миром, вверивший Богу попечение о себе и верою стяжавший всех своими рабами… Нестяжательный подвижник есть сын беспристрастия, и что он получает, то считает за ничто» (Иоанн, игумен Синайской горы. Лествица. С. 132). Аскетическая письменность и жития святых изобилуют примерами подобной добродетели. Так, св. Ипатий Руфинианский, по словам его ученика Каллиника, обладал ею в высшей степени и к братиям обращался так: «Никогда не было в сердце моем [мысли] о том, чтобы стяжать что-нибудь в мире сем» (Callinicos. Vie d’Hypatios // Sources chretiennes. P., 1971. № 177. P. 220). Давая обет нестяжания, древние иноки следовали заветам Господа и Апостолов (ср. Мф. 19:27–30), стремясь «не прилагать сердца» ни к чему земному. С возникновением и распространением киновий требования к монашескому нестяжанию стали еще более суровыми, о чем свидетельствуют высказывания преп. Феодора (ученика преп. Пахомия), свт. Василия Великого и др. См.: Gobryl. Les moines en Occident. T. 1. De saint Antoine ä saint Basile. Les origines orientales. P., 1985. P. 58–61.

¹²¹ Схолия: «Заметь различие скорби и мучения, которые суть следствия: одна – тщеславия, другое – наслаждения».

¹²² Букв.: ветры.

¹²³ См. известный тропарь: «Смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав». Крестная жертва воплотившегося Сына Божия является одной из центральных тем православного литургического богословия. «Ради крестной смерти Его человеческий род воспринял первую жизнь, объял бессмертие. Смерть тогда потерпела умерщвление, пленение упразднилось, сила диавола умертвилась. Опочивший сном смерти на крестном древе успокоил утружденных прегрешениями, оживил их, обессмертил их существо и мертвым источил бессмертную жизнь. Смертью за всех людей Он привел всех к нетлению» (Вениамин (Милов), епископ. Чтения по литургическому богословию. Брюссель, 1977. С. 36).

¹²⁴ Схожее толкование этого места Св. Писания имеется и в одном из посланий преп. Максима (см.: PG. Т. 91. Col. 441). По мнению М. Виллера, все толкование Пс. 22, начинающееся здесь и завершающееся в III, 3, зависит от некоего анонимного христианского автора – одного из предшественников преп. Максима в комментировании Псалтири. См.: Viller М. Аих sources de la spiritualite de S. Maxime // Revue Ascetique et de Mystique. 1930. Т. И. P. 261.

¹²⁵ Глагол αποκαθίστανται предполагает восстановление изначальной чистоты человеческой природы, которое в полноте своей осуществится в будущем веке, но начинается уже здесь, на земле.

¹²⁶ Исходя из общесвятоотеческого понимания зла (см. примеч. 74) как онтологического «несуществования», преп. Максим считал, что оно обнаруживается «лишь в свободной воле разумных существ, когда они по ложному суждению движутся помимо истинной своей Цели – Бога, в Котором только и можно найти истинную опору бытия и отделение от Которого приближает к небытию. В таком неправильном движении сил души и заключается грех первого человека. Вместо Источника жизни и обожения он обратился, как к чему-то более реальному, к чувственным благам и в видимом мире стал искать для себя точек опоры. Вместе с этим все силы души его получили неподобающее направление, наклонились ко злу, к страстям» (Епифанович C. Л. Указ. соч. С. 62).