Евангелие лжецов (ЛП) - Олдерман Наоми. Страница 36

«Обмануть других священников? Забрать глубокой ночью? Есть один немой раб по имени Умман. Я мог бы послать его за этим».

«Нет», говорит Аннас, «сделай при свете дня. Пусть десять священников отнесут ему деньги, пройдя по всему Храму в полдень. Пусть тот… как его имя? — Егози, который никогда не закрывает свой рот, поведет их».

«Но благородная репутация Храма, — не соглашается он. — Как только узнается, то люди начнут оскорблять меня предателем».

«Не так уж сильно», отвечает Аннас, «если сравнить с тем, как они будут бранить Пилата».

Аннас смотрит налево, за колонны дворика, на Храмную Гору и усеянное звездами небо над ней.

«Его отношения с Правителем Сирии с каждым днем становятся хуже и хуже», объясняет Аннас. «И нам необходимо отделаться от него. Он найдет способ раздобыть деньги. Но если мы сделаем так…»

«Люди разозлятся», понимает Каиафас.

«Он не сможет противостоять им», добавляет Аннас.

Он допивает вино до самого осадка на дне чаши. Из тонкой линии деревьев, от которой начинаются холмы, доносится одинокий вой, а за ним — еще, и еще.

Об этом Каиафас никогда не думал ранее. Не потому, что решил так, а потому, что просто эта мысль не приходила ему в голову, как и тысяча тысяч разных малых вещей и событий, связанных с работой Храма, никогда не случались второй раз после их появлений.

Однако, у него хорошая память. Если бы кто-нибудь спросил его, то он бы смог ответить, откуда появились новые быки в этом году, когда четырнадцать священных быков, предназначенных жертвеннику, все они умерли от коровьей чумы за несколько часов до начала празднований. Если бы Аннасу понадобились сведения, Каиафас смог бы объяснить, почему шесть лет тому назад приношения от племени Ре’увена были особенно обильными. Если бы кто-то заинтересовался — хотя, кто заинтересуется? — он бы вспомнил того сумасшедшего, переданного ими правосудию Префекта Рима.

Он видел его только три раза, и каждый раз тот человек все менее и менее производил на него впечатление.

В первый раз, когда он увидел его, тот причинил настоящее беспокойство. Каиафас изучал древний текст одного из папирусов, купленных им у египетского купца. Текст был греческий, удивительно захватывающее чтение о строении человеческого тела. Его глаза устали от близкого чтения, и он поднял свой взгляд через окно его кабинета на кипящий движением внешний двор, наполненный людьми, принесшими на продажу необходимые для служб вещи и покупающими их. Там появился сумасшедший с бандой головорезов.

Человек широко размахивал во все стороны руками, безостановочно крича, и в бороде его застряла белая слюна, а рот у него был красный и воспаленный, как рот человека, пришедшего из пустыни и измученного жаждой.

Каиафас никак не мог распознать его возгласы, поскольку лишь отдельные фразы доносились до него: «дом отца моего!», «святой дом!», «грешники!»

Его речи были криками, и голос его хрипел от завываний. Он выглядел пантомимой боли: больной человек, окруженный фалангой серьезных, каменнолицых людей с широкими плечами и толстыми посохами.

Подобная декламация не была нечто необычным. В Храме бывали такие люди, особенно сейчас — в приближении празднеств. Еще на прошлой неделе женщина попыталась обнажиться во дворе, объявив, что она — дочь Кесаря, и все мужчины должны поиметь ее по очереди для зачатия нового царя Рима и Иерусалима. Каиафасу пришлось послать служанок своей жены, чтобы укротить ее.

Уже должны были появиться священники во дворе и вывести, как можно вежливо, этого человека. Если понадобилось бы они привлекли бы своих слуг. Каиафас встал, наклонившись к окну, упершись пальцами в мягкую шероховатость гипса.

Этот человек переворачивал столы. Будто разгневанный ребенок. Он обеими руками схватился за дощатый низ прилавка продавца священного масла и выбросил товар во все стороны. Сотни крохотных керамических сосудов разлетелись по мраморным плитам. Масло, выжатое из оливок северных гор и доставленное сюда повозкой мула за долгие и полные опасностей пять дней, растеклось по щелям между камнями. Хозяин лавки, пятидесятилетний мужчина с растрепанной бородой, пытался схватить того человека, в то же самое время борясь с суровыми последователями, держащими его за руки. Повсюду во дворе они удерживали людей, пока их предводитель проходил от одной лавки к другой, раздергивал занавески и разбрасывал глиняные горшки и мягкие лепешки точно так же, как делали римские солдаты, пустившись в разгром.

Каиафас стал звать своих слуг, пока смотрел на этот нечестивый погром, устроенный тем человеком всем священным принадлежностям. Вскоре появился раб, пробормотал в одно мгновение: «Я скажу священникам», и поспешил наружу.

Волна неимоверного раздражения прошлась по Каиафасу, словно мелкий пот, наблюдая за тем человеком. Это было тем, с чем он боролся день за днем — бессмысленное уничтожение. Как если бы они построили святой Храм Бога из глины и соломы, и каждый день шел дождь, и ему должно было каждый день восстанавливать стены. Столько много рук пытались разрушить, и совсем немного — поддержать. Это было совсем против его каждодневных приходов и разговоров со шпионами и советниками, чтобы это место выстояло дожди. И видеть это?

Человек опрокидывал столы с монетами, принесенные бедняками оплатой за жертвоприношения. Монеты, которые нелегко доставались. Принималась любая монета, даже с изображением любого царя — Храм гордился подобным правилом. Никто не мог быть отвергнуть из-за наличия не тех денег. А поскольку поблизости находился рынок, священники могли следить за ценами, чтобы назначать крестьянам честную цену, чтобы каждый — богатый ли, бедный ли, мужчина ли, женщина ли — мог принести жертвоприношение. Кто-то не смог бы прийти, но был бы принят каждый. Все было организовано и осмысленно, и такой была самая высшая и лучшая мера доброты.

Металлический дождь разлетелся градом и зазвенел копытами по плитам, и застенали продавцы, а дети помчались прочь, зажав монеты в кулаках. И Каиафас подумал: вот это? Как может любой здравомыслящий человек предпочесть это миру, спокойствию, тихому разговору и доброй шутке людей, занятых своими делами? Только человек, никогда не страшащийся за свою жизнь или за жизнь своих детей.

В конце концов, они выгнали его со двора, и молодые священники поставили назад столы. Каиафас выслушал несколько жалоб в конце дня и объявил вечером, что Храм возместит потери продавцам, потому что было неправильным, чтобы люди голодали из-за действий какого-то сумасшедшего. И, конечно же, появились те, которые не потеряли ничего, но провозгласили себя потерпевшими, и тогда он назначил доверенного Левита, хранителя ценностей, разобраться с заявлениями.

И затем прошло много дней. Были волнения на востоке и наплыв убийств солдат и римских граждан бандитами на западе. С севера пришли шепоты о плохом урожае, а на юге расслышали о новой чуме в Египте. Старший сын дома Автинас, ладанщиков, пришел сказать ему, что вино, полученное ими с Кипра, оказалось плохим — оно с опозданием пришло с берега из-за бандитов и испортилось от долгого нахождения в бочках. Беззаконие должно прекратиться. Молодой человек был богат, и вся его семья — одна из богатейших в Иерусалиме; он разговаривал надменно, и шелковая мантия, небрежно накинутая на его плечи, с хвостом, влачащимся в пыли, могла бы одна купить дюжину бочек доброго вина или дюжину охранников груза. Но он был прав.

Каиафас обсудил происходившее с Аннасом, а тот — с Префектом. Рим был недоволен. Пришло время, опять, собрать в кучу нарушителей спокойствия и предводителей черни и сделать из них пример для всех. Римляне захватили человека по имени Бар-Аво — типичный пренебрежительный псевдоним, означающий «сын своего отца» — который много месяцев со своей бандой жег дома римлян и нападал на их конвои.

Выглядело бы хорошо, если бы они предоставили также недовольного или двух таких. Они могли бы найти каких-нибудь дергающихся от ярости людей, провозгласивших себя наказанием Риму, выдрали бы плетьми их в публичном месте и сказали бы Пилату, что они тоже защитили честь Императора. Будто Император был напуганной женщиной. Разговор был неудобным, как неудобны все подобные разговоры.