Евангелие лжецов (ЛП) - Олдерман Наоми. Страница 37

Аннас положил руку ему на плечо и сказал: «Ради мира».

И Каиафас хмыкнул, соглашаясь.

Было очень удачно, что, среди всех сумасшедших проповедников и беспечных заговорщиков, пришел человек по имени Иехуда и рассказал, что знает, где они могут найти Иехошуа, того, кто перевернул все лавки во дворе в тот день.

Когда привели его, Каиафас собрал неофициальный суд в одной из комнат его Храмового дома. Оставалось несколько дней до Пейсаха. Он смог собрать восемь человек: вполне достаточно для подобного простого дела. Были несколько свидетелей, желающих обвинить его. Это было нормальным. У любого судилища находились люди, желающие заслужить благосклонность Храма. Все в Иерусалиме знали о разбросанных деньгах и товарах, и о сорванных священных службах в тот день, когда Иехошуа перевернул столы.

«Он сказал, что уничтожит Храм и восстановит его в три дня», заявил человек с шишками на лице.

«Он сказал, что наступит конец дней», добавил другой, и не было ничего удивительного в тех словах для Каиафаса. Он видел, как буйствовал тот человек. Он был из тех — неважно, подстрекал ли он к восстанию против Рима или нет — кто выступал против мира, кто избивал людей, кто уничтожал собственность, и кого нельзя было оставить в покое.

Свидетели начали перекрикивать друг друга. Резкие, злые крики. Иехошуа вел речи против Храма. Они слышали, как он называл себя Мессией, законным царем — вот это было серьезным обвинением. Под властью Рима не было никаких царей, а лишь один Император и те, кого по желанию Императора усаживали на короткое время на трон.

Каиафас, сидящий за длинным деревянным столом с четыремя судьями по обеим сторонам, решил отвести свидетелей подальше в зал, а затем позвал одного из Левитов, чтобы тот привел Иехошуа. Его держали в углу зала, пока выслушивали показания свидетелей. А теперь он стоял перед ними, кажущийся спокойным, с загаром на лице. Они усадили его на стул перед судьями. Каиафас встал. Гомон, доносящийся из глубины зала, немного утих. Он решил, чтобы его голос звучал гулко, но негромко — этому трюку он научился во время бесконечных молитв и служб, чтобы придать многозначительность его словам, не утруждая горла.

«Иехошуа из Натзарета», начал он, «нам нужен ответ от тебя. Ты слышал, что сказали свидетели. Если это неправда, если они лгут, то скажи нам».

Люди за столом закивали головами, выказывая поддержку в том, чтобы тот повел себя благоразумно. Удивительно, как часто люди, даже полные злобы и неприятия, перед лицом спокойного допроса суда решали отвергнуть все возводимые против них серьезные обвинения и получали запас времени на маневрирование. За богохульство, обычно, давали несколько ударов плетьми. Всегда есть пути, чтобы сделать проступок менее наказуемым в глазах закона. В том и состоит цель суда: не осуждать, а найти самое мирное решение, устраивающее наказуемого, стоящего перед ними, и общество, окружающее их.

Мудрецы говорят, что Синедрион, осуждающий на смерть лишь однажды каждые семьдесят лет, уже принес столько обиды, что был заклеймен, как «Кровавое Судилище».

Но сумасшедший не произнес ни слова. Небольшая улыбка кривилась в углах его рта. И он не произнес ничего в свою защиту, и он не сделал ничего, чтобы выказать свое понимание обвинений, и одна лишь нога нервно дергалась под складками его робы, и Каиафас подумал: этот человек совсем сошел с ума, но еще есть возможность спасти его.

Он продолжил: «Ты уведомлен о самом серьезном обвинении. Скажи, ты ли Мессия, ожидаемый законный царь Израиля?»

И если бы тот оставался молчащим, они бы могли заявить: он же совсем сумасшедший. Они бы назначили ему плетей на рынке, потому что нельзя осудить человека на смерть только по слухам, если свидетельство противоречит себе в деталях, а рассказы свидетелей очень расходились между собой в описаниях. Если бы тот человек оставался молчащим, дело рассыпалось бы само по себе.

Вместо этого, с жуткой улыбкой и глазами, уставившимися на Каиафаса, Иехошуа сказал: «Я — царь ожидаемый. И вскоре увидите меня, сидящим по правую руку Яхаве». Он произнес запретное имя Бога, имя, произносимое одним лишь Первосвященником в Святая Святых и в самый священный день года. Он произнес, как будто имя его близкого друга.

Тут Аннас непроизвольно выдохнул коротким дыханием. А Ионотан, самый старый и мудрый среди них, поднял вверх руки, а Мика, самый молодой и неосторожный, пробормотал слишком громко: «А теперь он еще и говорит?» Люди в суде обменялись друг с другом взглядами. Каиафас посмотрел на Иехошуа. Тот вновь вернулся в состояние странного непривычного молчания. Он еле заметно раскачивался на своем сиденьи взад и вперед.

У Каиафаса появилось ощущение того, что этот человек ждал много лет этого дня, этого часа, когда он мог бы сказать смехотворные слова суду и заставить их вынести нужный приговор.

Каиафас вновь встал. Он взял нож со стола, а нож лежал рядом с хлебом, сыром и вином, положенными там его женой. Он вонзил нож в низ своей робы и провел им до края материи. Затем он взялся за обе стороны надреза и дернул в разные стороны. Треском и обрывками полотна, он разорвал материю почти до пояса. Остальные сидящие за столом закивали головами, зная, что раздирания одежды — знак глубочайшей скорби — это единственно допустимый ответ, услышав настоящее имя Бога, произнесенное в неправильном месте и в неправильное время. Мощь имени настолько сильна, что может убить, и в то же время огорчает услышавшего немерянно.

Он сказал, и голос его стал хриплым, несмотря на все его старания: «Если это то, что ты говоришь, то нам нет нужды в никаких свидетелях».

И вердикт был готов. А потом они приняли к разбору суда еще двоих человек тем же вечером и нашли их виновными в небольшом богохульстве, и приговорили их к обычному наказанию сорока ударами плетью без последнего удара на случай, если они запутаются в счете. И он услышал, что римляне схватили пару воров и решили их прилюдно наказать, потому что милость Рим никогда не разливалась чашками.

Они даже смогли найти возможность спасти того человека. Забрать сына от матери, а человека от друзей его — большое зло. Они могли бы оставить его в запертой конюшне у Храма на неделю-другую, пока немного не увянут их воспоминания, и спросят они друг друга: «Так что он там сказал?», и начнут противоречить друг другу, и свидетельства станут ошибочными. Есть разные пути спасти человека от наказания. Но приближалось празднование Пейсаха, и улицы наполнились людьми, и римляне испугались возможности очередного восстания в городе.

И тогда Пилат призвал Каиафаса прийти к нему утром. Он стоял у стола, заваленного свитками сообщений и пергаментных карт, а по другую сторону стола стоял молча солдат с мечом на поясе. Пилат всегда приветствовал Каиафаса почти так же, как приветствовал бы солдата, чтобы тот никогда не забывал силу, представляемую здесь Префектом.

«Я слышал», начал он, «что у тебя есть человек, которого признали богохульцем».

Кто сказал ему? Какой-то осведомитель из свидетелей, несомненно. Риму лгать нельзя.

«Да», согласился Каиафас.

«Этот проступок — против Рима, как тебе известно. Против священного поклонения Императору Тибериусу. И преступление, наказуемое смертью, согласно и вашим законам, разве не так?»

Против Рима, расплачивающегося лишь смертью, и у которого никогда не будет уклончивого ответа. Все другие — слишком нерешительны, когда дело касается смерти и жизни. Каждый день Рима — это смерть, а ночные забавы — бои насмерть. Смерть привычна и легка для них.

«Обычно, да».

«Но ты, конечно, никак не сможешь привести приговор в исполнение».

Смерть — это подарок Рима самому себе. Люди, оккупированные Римом, не могут исполнить вынесенное ими наказание.

«Нет, мы не сможем».

«Передай его мне», сказал Пилат.

Это не было просьбой, и отвергнуть приказ означало такую же верную смерть, как то, что Бог поразил египтян в Красном море. Если Рим чего-то захочет, Рим это получит.