Миллион с Канатной - Лобусова Ирина. Страница 50

— Я должна сказать тебе что-то очень важное! — Таня повысила голос. — Это действительно важно! Я должна сказать!

— Какое мне дело до твоих важностей? — ухмыльнулся Сосновский и посмотрел на нее с презрительным холодом. — Ты же сама ушла! Ты бросила меня в той гостинице, в Аккермане. Этим ты мне показала всё. Я понял. Ты показала правильно, — он кивнул. — Так что больше не о чем разговаривать. И мне абсолютно все равно, что ты можешь сказать. Ты ушла, тебя нет.

— А сколько раз ты уходил? — Таня попыталась спокойно выдержать его взгляд. — Сколько раз ты меня бросал?

— Это другое. Не перекручивай слова! — взвился он. — В любом случае, это все в прошлом, — Володя успокоился и развернулся, собираясь уходить. Таня помимо своей воли, не помня себя, вцепилась в его рукав:

— Володя, пожалуйста! Я должна тебе сказать! Это очень важно!

— Отпусти... — Он холодно и как-то брезгливо отцепил от рукава ее пальцы, и в этом жесте было столько презрения, что Таня опешила.

— У меня будет... Я жду...

— Ты не понимаешь, — не дослушав, Володя перебил ее на середине фразы, явно не собираясь дать ей возможности сказать. — Я тебя больше не люблю. Ты меня не интересуешь. Оставь меня в покое.

— Речь не о любви! — Таня была исполнена решимости отчаяния. — Я должна сказать, что... Это очень важно! Ты должен знать, услышать... У нас будет...

— Я женюсь, — произнес внезапно Сосновский.

— Что?.. Что ты сказал? — Таня запнулась и вдруг испытала такую боль, словно ее ударили ножом.

— Я женюсь на следующей неделе. Ее зовут Алена. И я ее люблю, в отличие от тебя. Видишь, на тебе я не хотел жениться. А на ней женюсь, — спокойно сказал Володя.

— Это неправда, — против воли глаза Тани наполнились слезами.

— Правда, — жестко отрезал Володя. — Ты можешь реветь сколько угодно, но это правда. Я не хотел говорить, но ты меня вынудила. Видишь, между нами все кончено. Уходи.

Сквозь слезы Таня смотрела на его лицо. Сосновский намеренно хотел причинить ей боль, и он говорил все это сознательно. Это можно было прочитать по его глазам — она всегда умела читать по его глазам.

Развернувшись, Таня медленно пошла прочь, к раскрытым воротам тюрьмы, стараясь идти осторожно по снегу, чтобы не поскользнуться и не повредить ребенку.

Выйдя из тюрьмы, она остановилась на Люстдорфской дороге, не зная, что делать дальше.

— Таня! Постой! — резкий оклик заставил ее обернуться. К ней по снегу бежал Ракитин.

— Я только что узнал про облаву, только приехал... Таня! Что с тобой? Тебе плохо?

Как подкошенная, она рухнула на руки Сергея... Придя в себя, Таня поняла, что лежит на кожаном сиденье автомобиля. Рядом с ней сидел Ракитин. Машина мчалась сквозь ночь.

— Ты ждешь ребенка, — утверждающе произнес Ракитин.

Таня заплакала. Он обнял ее за плечи.

— Где его отец?

— Отца нет. Он женится на другой.

— Не плачь, — Сергей обнял ее крепче. — Я помогу тебе. Хочешь, это будет наш ребенок? Я признаю его своим.

— Что ты сделаешь? — Таня даже плакать перестала.

— Мы поженимся, и никто не узнает. У ребенка будет мое имя. Я... — Ракитин замолчал.

А Таня захлебнулась рыданиями. Так, рыдая, она больше не слышала никаких слов, даже не понимая, что прячет лицо на груди у Ракитина.

Глава 21

К полуночи пошел снег, сплошь заметая мощенный плитами двор тюрьмы. И тут Володя не выдержал. Несколько часов этой ночи стали мукой — и совсем не потому что по приказу Патюка ему пришлось следить, как переписывают данные тех, кто попался в облаву... Перед ним все время стояли глаза Тани, ее одной.

Он резко схватил ведомости, перепугав молоденького солдата.

— Женщина эта, что со мной разговаривала... Через ворота ушла... Где она? Как записалась?..

— Так записалась... — перепугался паренек, — ну вот, вначале...

Глаза Володи бегали по списку имен. Ни Татьяны Алмазовой, ни Алмазной в нем не было.

— Где она записана? Как? — он стал трясти мальчишку, как грушу, не понимая, что переносит на него свою собственную вину.

— Так не знаю я... — воскликнул солдатик.

И тогда Володя не выдержал. Он выбежал за ворота тюрьмы, все надеясь, что Таня не ушла, что она его ждет. Падал снег. За воротами никого не было. Белоснежный саван мягко накрывал покосившиеся кресты Второго Христианского кладбища, как периной из лебяжьего пуха. Мрачные тени выбитых в стене камней отсвечивали страшными проемами. Люстдорфская дорога была пустой. Ни души. Никого. Только тошнота в сердце. И, опустошив свою душу этой мучительной болью, Володя вдруг четко осознал, что ему некуда идти. Потому что на самом деле только один-единственный человек был его домом...

Следы заметал снег, и не было ничего, кроме мягкой перины из пуха, такой же холодной и заманчивой, как проскользнувшая мимо смерть...

Внезапно Володя понял, что не сможет вернуться домой: лица Алены он просто не вынесет! Это было выше его сил. А потому он медленно поплелся по снегу в сторону города.

В редакции между тем было светло и тепло. Несколько человек чаевничали, разложив на свежем выпуске газеты ломти глинистого хлеба и блюдце с желтоватым сахаром. От натопленной докрасна печки шел жар. Володя протянул застывшие руки к жаркому металлу.

Кто-то сунул кружку с чаем в его застывшие пальцы. Повеяло домашним уютом. А главное, никто не спросил, почему он здесь, почему не идет домой.

— А правду люди кажут, шо народ с облавы в тюрьме постреляли? — спросил один из его людей, бывший солдат, пока так до конца и не освоившийся здесь.

— Нет, это... — Перед глазами Володи вдруг встало тело женщины с простреленной головой, лежащее на плитах тюремного двора. — Я не знаю... это...

— Значит, правда, — резюмировал солдат, подбрасывая дрова в печку. Они тут же занялись с громким треском.

Дверь распахнулась, и на пороге возник заснеженный Савка. Но вместо того, чтобы идти к печке, он бросился к Володе:

— Тут это... Надо поговорить!

— Да ты отряхнись, согрейся... Чаю вон попей, — Сосновскому не хотелось разговаривать.

— Потом! Тут это... — Проявляя несвойственную ему наглость, Савка схватил Володю за руку и буквально вытащил в коридор. Плотно закрыл дверь.

— Да что случилось-то? — усмехнулся Сосновский, которому тревоги Савки казались несерьезными.

— Я видел, кто бомбу в «Белую акацию» кинул! — на одном дыхании выпалил бандит. — Наши это сделали! Красные.

— Что? — Володя не поверил своим ушам. Сказанное было настолько серьезно, что апатию его сняло как рукой.

— Однополчанин мой... Теперь в особом отделе ЧК по борьбе с бандитизмом работает, — продолжал, волнуясь, Савка, — в ударном отделе. Он бросил. И с ним был еще другой.

— Ты уверен? — нахмурился Сосновский.

— Да я своими глазами видел! Я с девчонкой был, мы в ресторан хотели попасть, — тараторил Савка, — стояли мы с тот самый момент, когда они зашли внутрь. Я ведь его остановил! Я остановил!

— Что он сказал? — Володя с трудом осмысливал услышанное.

— Сказал: уходи, Савка, отсюда, сейчас здесь жарко будет. Разгуляется бандитская сволочь. Так сказал. Ну, мне странно все это показалось. Отошли мы от входа. Они как выпустятся оттуда и ну бежать... А там взрыв!

— А ты уверен, то он работает в ЧК, в ударном отделе, что не перешел к бандитам? — допытывался Сосновский.

— Еще как уверен! — воскликнул Савка. — Нас же вдвоем распределили, как с фронта пришли. Меня в редакцию, а его туда. И трех месяцев не прошло!

— Зачем же красным это делать?

— Я тоже думал долго, а потом понял. Бандитов хотят стравить! Ведь в городе все уже говорят, что бомбу в ресторан бросил Японец! Ну, тот Японец, который за теперь правит в Одессе. Что хочет захватить территорию. Контроль в городе. А после этого начнется война банд.