Наёмный самоубийца, или Суд над победителем (СИ) - Логинов Геннадий. Страница 55

— Кто же ты? Доктор Джекилл? Вильям Вильсон? — спрашивал скульптор, тоскливо взирая на своё отражение в зеркале. Но отражение не отвечало.

Какое-то время мужчина пытался отмечать дни в календаре, фиксировать время, для того чтобы уловить те моменты, когда выпадает из реальности, но вскоре осознал, что это — Сизифов труд: Другой знал о его действиях и продолжал отметки как ни в чём не бывало. А находки, тем временем, становились всё более и более жуткими: какие-то ножи и кастеты; струна от рояля, предназначенная для бесшумных удушений; телескопическая дубинка; револьвер с отделанной перламутром рукоятью; и прочие предметы, которые вполне недвусмысленно намекали на сферу деятельности владельца.

Однажды, по чистой случайности, скульптор обнаружил под одной из половиц в своей мастерской тайник, в котором хранились несколько пар часов, перстни, бусы и прочие вещи, которые, судя по всему, были ворованными. Всё это вызывало огромную гамму чувств: презрение, ненависть, страх, негодование и прочие, ни разу не связанные с весельем и радостью. При этом возможные действия виделись довольно туманными.

Можно было, к примеру, взять в руки тот же самый револьвер и застрелиться. И этот поступок отнюдь не был бы проявлением слабости и безвольности, поскольку иного способа обезвредить того, кто вполне мог оказаться не только грабителем и вором, но также убийцей, маньяком и душегубом, он не знал. Возможно, таким способом можно было бы спасти многие и многие жизни. Но всё-таки скульптор не желал подобного исхода, и вряд ли кто-нибудь посмел бы его в этом упрекнуть: во-первых, самоубийство являлось самым страшным грехом, а во-вторых — ему просто хотелось жить, ведь он был молод, не желал никому зла и считал бы свою гибель несправедливой.

Можно было нанести себе такие увечья, после которых он просто физически не смог бы никому и ничем навредить, собрать улики и сдаться полиции или самому обратиться за помощью в сумасшедший дом. Но и эти варианты нравились ему не больше первого: превращаться в калеку и овощ, продолжая не жизнь, а существование, — не хотелось; в полиции злоключения могли не закончиться, как, впрочем, и в лечебнице для душевнобольных; и, откровенно говоря, и то и другое пугало.

Тем не менее просыпаться с разбитыми костяшками и кровью на кулаках и лезвии ножа, привкусом алкоголя и сигар во рту изо дня в день было мерзко и унизительно. Так не могло продолжаться вечно: изо дня в день Другой получал всё больше времени и власти и, вполне вероятно, он мог нарваться на чей-либо нож или пулю или угодить в руки полиции.

Вульгарный и недалёкий, негодяй был чужд воспитания и пристрастий скульптора: если, разумеется, не считать примитивного и непристойного стихотворения, как-то раз специально оставленного им на стене, или полового органа, слепленного из глины.

Долгое время мечась от варианта к варианту, скульптор решил, что должен хотя бы попробовать решить дело миром и, если это у него не получится, пойти на крайнюю меру.

Первым делом он завёл тетрадь для переписки и, положив её на видное место у кровати, написал холодное приветствие, краткое изложение событий последних месяцев и своего отношения к происходящему, с учётом испытываемых им неудобств, а также планов и соображений на будущее. В том случае, если письмо будет проигнорировано или уничтожено, — он обещал покончить с собой сразу же, как только вернётся контроль над телом.

Ответ не заставил себя долго ждать: нарисовав неуместную весёлую мордашку и обозвав своего соседа по телу ломающейся целкой, Другой пообещал, что постарается курить поменьше, заметив вместе с тем, что коль скоро они оба занимают одно тело, то выходов остаётся не так уж и много. Либо один из них подавит второго, либо, волей или неволей, убьёт их общее тело, погубив обоих, либо они должны начать искать какие-то компромиссы, уважая чужие права и интересы.

Ни стиль изложения, ни суть высказываний, ни форма подачи не вызывали у его собеседника бурной радости, но, во всяком случае, дело сдвинулось с мёртвой точки.

Терпеть хамство, спускать грубость и дерзость скульптор не собирался и был намерен сразу обозначить границы дозволенного. Назвав собеседника грязным животным и быдлом (подчёркивая то, что лишь констатирует факты и называет вещи своими именами), он заявил, что не намерен сносить его выходки и прогибаться. Ещё одна затяжка, ещё один бокал, ещё одна кража или грабёж, хоть намёк на что-нибудь — тюрьма, увечье или пуля в лоб. Впрочем, можно и пулю в живот — смерть будет медленной и очень мучительной. Но и это ещё не всё — сначала он должен вернуть всё, что забрал у него или у других. Нет возможности вернуть вещи — пусть компенсирует деньгами. И не заберёт их у кого-нибудь, а честно заработает. Не знает, где и как — пусть поработает на него, а он будет платить ему за уборку в доме, за вымытую посуду; если сможет, пусть попробует делать скульптуры, но не трогает уже начатые. Если кого-то нельзя найти, чтоб возместить награбленное, — пусть хотя бы подаст пожертвование в церковь или нищему. И пусть немедленно порвёт все отношения со своими отбросами и походы по шлюхам.

Как и ожидалось, ответ не заставил себя долго ждать: очень эмоциональный, но не очень приличный. Что ж, эта война была объявлена, и уступать своего никто не желал, а компромиссы на условиях одной стороны казались неприемлемыми для другой.

Другой уже создал ему немало проблем и продолжал создавать их своим образом мышления, поведением, привычками, но, вместе с тем, он не желал создавать себе явные проблемы, отчего, например, имел тайники и старался не оставлять улик для полиции. И, само собой, имея возможность покончить с собой и скульптором, — он мог пригрозить, но не желал осуществить подобное, потому что ему, в отличие от творца, имелось что терять.

Констатируя наблюдения, молодой творец сделал определённые выводы: с одной стороны, один имел доступ к информации и памяти другого, ведь, имея общее тело с общим мозгом и нервной системой, они обладали общими моторными навыками (хотя во время очереди той или другой личности результативность в профильных областях разительно отличалась) и общим набором воспоминаний (в конце концов, у Другого не имелось собственного детства, родителей и жизни, личного опыта в каких-то вопросах или самостоятельно почерпнутых знаний — он их просто «унаследовал»).

События, совершенные одной личностью, — вспоминались другой спустя некоторое время, обрывочно и смутно, как если бы происходили во сне. Взглянув на какие-то вещи, места или лица каких-то незнакомых ему людей, скульптор мог случайно вспомнить что-то смутное: слова и образы выскакивали из глубин сознания, но зачастую вне какого-либо контекста. Однако опыт был опыту рознь: знание о том, как скульптор создавал свои творения, само по себе не наделяло Другого талантом к созиданию, в то время, как, скажем, представление о том, как дрался с кем-либо Другой, — не наделяло скульптора смелостью для уличных драк. Хотя и смелость, и трусость бывали разными.

Потенциально обладая огромными возможностями, Другой мыслил и действовал узко, мыслил мелко и не строил долгосрочных перспектив и масштабных планов в угоду сиюминутным ничтожным желаниям. Ведь, обладая таким изначальным потенциалом, даже и выбрав для себя путь беспринципного негодяя, за то же время можно было бы добиться большего — аморальными по сути, но законными по форме методами — с меньшим риском и затратами. Но вместо этого он разменивался по мелочам, утрачивая возможности понапрасну.

Зайдя в храм и помолившись перед битвой, поскольку терять свою самость без борьбы он не собирался, скульптор вышел на улицу и принялся гулять по злачным местам, в которые раньше не сунулся бы и в самом страшном сне. Набредя на улицу с красными фонарями и встретив множество смутно знакомых лиц, он прошёл дальше, скитаясь по улицам до тех пор, пока не наткнулся на откровенно бандитские морды. Судя по виду, эти люди тоже его узнали — во всяком случае, они поздоровались, начав вспоминать о каком-то общем знакомом и неоконченных делах. Скульптор не вникал в суть разговора — он просто достал револьвер и, угрожая им, заявил, что на самом деле работает на легавых, велев валить и передать это тем, на кого они шестерят. Тем самым он, безусловно, поставил крест на криминальной карьере Другого, как минимум, в этом городе, заодно нажив им обоим смертельных врагов, но, откровенно говоря, ему уже было всё равно.