Птица и меч - Хармон Эми. Страница 62

Я прижала ладони к его сердцу, стараясь не смотреть на обугленный бок.

Почерневшая кожа начала розоветь, а истерзанные перья обросли пухом и затрепетали, как трепетали мои ресницы, пока я силилась сфокусировать взгляд. Но реальность уже ускользала от меня, руки дрожали, платье все сильнее пропитывалось кровью, а в животе нарастала и волнами расходилась по телу острая боль. Я позволила себе наполовину упасть, наполовину склониться на грудь королю, прислушиваясь к тяжелому медленному биению его сердца. Если он сумеет переродиться, то исцелится.

«Его дар странен», — сказала однажды Гвен. «Он таким не родился», — убеждал меня Кель. Но моя мать предсказала его перемену, запечатала последними словами его судьбу. В день, когда она умерла, старый король начал терять душу, а небеса — по капле отнимать у него сына. У меня в голове будто зажегся свет. Я не могла починить то, что не сломано. Не могла отменить дар Тираса. Но если его дар заключался не в способности к превращению, если та не пропитывала от рождения его кровь и сухожилия, я могла забрать ее. Забрать материнские слова. Это было первое, чему она меня научила. Забери слова, Ларк.

Я закрыла глаза и воскресила в памяти день, когда так неосторожно даровала куклам жизнь. Слова замерцали у меня на губах, обретая звук, вес и форму. Все эти годы я делала то, что мне велели. Я запомнила и слушалась. Я проглотила каждое слово, каждый слог материнского предостережения. Не спасай, не проклинай, часа правды ожидай. Этот час настал. Самый важный час моей жизни. На город надвигался рассвет, а Тирас мог никогда его не увидеть. Ни птицей, ни человеком. Я больше не могла молчать. Я прижала губы к сердцу короля и сделала вдох, забирая слово обратно.

— Леро.

Грудь короля была теплой, жизненная сила еще не покинула его, но дух стремился прочь, прочь, прочь. Это было последнее слово, которое у него осталось, и оно сопротивлялось мне, когда я хотела его забрать, — как марионетки, дергавшиеся в маминой руке в тот самый день, когда все началось.

— Ител.

Стоило мне выдохнуть этот странный приказ, как я ощутила крохотную трещину, неслышный шепоток ветра, — и тело Тираса обмякло, будто пустая скорлупа, которую покинул ее обитатель. Я забрала себе единственное слово, которое еще наполняло его разум. Предрассветный ветер слегка шевелил черные перья, но тело короля было неподвижно, а глаза закрыты. Последняя заря застала его не птицей и не человеком.

— Тирас, — позвала я, отчаянно желая даровать ему новое слово, новую жизнь. Горло уже саднило от этих попыток, но все было напрасно.

Я в скорби и ярости запрокинула голову и принялась выкрикивать в светлеющее небо все слова, которые приходили мне на ум, — все, что могло спасти короля.

— Обен! Телоп! Олырк!

Но небо безмолвствовало. Я потеряла его. Так было предсказано, и так свершилось. Кто-то взял меня за руку и окликнул по имени, но я не могла поднять лба от груди короля.

— Ты ранена, Ларк. Ты вся в крови, — пробормотал над ухом знакомый голос.

Я не могу его вылечить, Буджуни. Я пробовала заставить его переродиться, чтобы он исцелился сам, но он уже не человек и не птица… Он нечто среднее.

— Какое слово ты дала ему, Ларк? — внезапно спросил Буджуни.

Я застонала, пытаясь ответить вслух, но слова перекатывались на языке, будто камни, тяжелые и острые.

— В день, когда умерла Мешара, ты поцеловала ему руку и что-то шепнула. Я видел сам! Что за слово ты ему дала?

Я в отчаянии замотала головой. Я не давала ему никаких слов.

— Давала, — твердо возразил Буджуни.

Я не могла вспомнить. Память хранила только образы матери и занесенного меча Золтева. И ее повеление молчать.

— Ты совсем не помнишь Тираса? Он был тогда мальчиком. Мальчиком на большом черном коне.

Я закрыла глаза, пытаясь вернуться мыслями в тот день.

— Ты должна вспомнить, — взмолился Буджуни сиплым голосом. — Он с тобой говорил.

Он со мной говорил. Он был… добр. Он улыбался. И назвал мне имя своего коня. Я вспомнила.

Это был самый большой и черный конь, которого я только видела в своей жизни, но он не испугал меня. Я никогда не боялась животных. Их слова были просты и понятны. Этот конь хотел скакать. Ему не нравилось стоять посреди двора неподвижно, но он стоял. Он знал свои обязанности. Принц на его спине тоже хотел пуститься бегом. Ему было скучно, ему осточертела стража вокруг и все эти люди, которые склоняли перед ним колени и смотрели испуганными глазами. Отцу нравилось, когда перед ним кланяются. Мальчику — нет. Он отчаянно мечтал сбежать. Улететь.

Глаза принца обратились к небу, и его тоска стала почти нестерпимой. Ему хотелось превратиться в птицу. Затем он опустил на меня глаза, улыбнулся, и мучившая его тоска — тоска, от которой я бы так хотела его избавить! — немного утихла. Он соскользнул со спины жеребца и протянул мне руку. Я приняла ее без колебаний. Другой рукой мальчик погладил коня по длинному носу.

— Его зовут Микия.

У принца был низкий хриплый голос — голос взрослого мужчины. Я шепотом повторила имя. Микия. Слово было забавным, и мне понравилось, как оно перекатывается на языке.

— Это значит орел, — добавил мальчик. — Потому что он мечтает летать.

Я все еще держала его за руку. Тут мама шагнула вперед, чтобы меня увести. Я торопливо прижала губы к ладони принца и подарила слово, чтобы он мог летать, когда хочет. Микия.

— Микия, — сказала я, и имя округлым камушком скользнуло по моему горлу.

Язык был еще непривычен к речи, и я в отчаянии взглянула на Буджуни, боясь произнести слово неправильно.

— Микия, — повторила я. — Орел.

— Забери его, Птичка, — сказал Буджуни.

Я вновь прижала губы к груди Тираса и прошептала слово, которым нечаянно его прокляла.

— Яиким, — вдохнула я. — Яиким.

Буджуни схватил меня за руку:

— Птичка! Смотри!

Корни волос Тираса стали черными, как уголь, и эта чернота поползла до самых кончиков, словно по ним растекались чернила. Не прошло и нескольких секунд, как рассыпанные по плечам белые пряди сменили цвет на прямо противоположный. Сломанные крылья, под страшным углом торчавшие у него из спины, задрожали и начали сворачиваться, словно пожираемый огнем пергамент, пока не обратились в сверкающий пепел. Тот на мгновение застыл в воздухе, повторяя очертаниями форму крыльев, а затем рассветный ветер унес и его.

Рука Тираса безвольно лежала на груди, когти были разбиты и покрыты кровью. Внезапно они тоже начали меняться, пока не превратились в обычные пальцы с закругленными ногтями, целые и невредимые.

— Тирас! — прохрипела я, умоляя небо, чтобы он открыл глаза и исцелился.

Но он не пошевелился. Даже не дрогнул. Я забрала слово, но это его не вернуло. Я огладила его грудь дрожащими ладонями, оставив на коже полосы собственной крови. А затем из последних сил сплела заклинание исцеления, обращаясь к своей матери, которая так меня любила, к Создателю Слов, который наделил меня этим даром, и самому Тирасу, чья душа уже была вне моей досягаемости.

— Птичка… — беспомощно пробормотал Буджуни. — Наверное, уже слишком поздно.

— Не улетай, мой король. Не улетай, — продолжала молить я, вжимая через ладони жизнь в его небьющееся сердце.

Буджуни поднялся на ноги и заспешил прочь — в поисках лекаря, а может быть, покрывала. Я не знала. Я сидела с закрытыми глазами, руки онемели, губы продолжали шептать бесполезную молитву.