Чудо. Встреча в поезде - Уэст Кэтрин. Страница 70

— Я верю тебе, — вздохнул Али. — Действительно, Моссаду не было никакого смысла посылать тебя, чтобы шпионить за мной. То есть, как бы ты это делала? В Рияде ты никогда не бывала одна вне дома. Да и вообще ты почти не выезжала. Не думаю, что агенты Моссада используют службу доставки почты для передачи секретных документов. Если бы ты работала на Моссад, ты бы нашла гораздо более удачный способ предупредить их об Абу Джамале. Так что само собой разумеется, что ты не могла работать на них.

— Вот именно, — сказала я.

— Но может, я просто дурак, — сказал Али. — Может, я упускаю что-то очевидное.

— Ничего ты не упускаешь, — сказала я.

— Говорят, что любовь слепа, — сказал он. — Это про меня. Я не могу себе представить, что ты могла меня предать.

А я подумала, что любовь действительно слепа. А самая слепая из всех — это я.

Я подошла к мужу и обняла его, шепча, что я никогда не предам его и буду всегда любить и прочие нежные глупости.

И я заставила его снова поверить в них, во все то, что следовало узнать и мне самой, во всю мою ложь, которая стала правдой.

В последующие годы я иногда вспоминала страшные предсказания Зви Авриля, но пока что они не сбылись. Все шпионы оставили нас в покое, и я не испытываю никаких угрызений совести. Сначала мне не хотелось возвращаться в Саудовскую Аравию, но через два года после описываемых событий я отправилась с Али в Рияд на похороны Нагиба. Нагиб умер в возрасте тридцати восьми лет от чрезмерной порции героина, и я вместе с Али скорбела по поводу смерти того, кем прежде был брат Али и кого я никогда не знала.

Через несколько лет после того, как мы оба закончили учебу — Али с ученой степенью специалиста по компьютерам, а я с дипломом специалиста по клинической психологии, — оба мы насовсем вернулись в Саудовскую Аравию. Мы снова поселились в семейном доме, где живем по сей день с нашими детьми и моей стареющей свекровью. Али возглавляет свою собственную компьютерную компанию, как он всегда и хотел, а я помогаю принцессе Джохаре в ее работе.

Я по-прежнему исповедую мусульманскую веру, единственную веру, которую по-настоящему узнала. Я тоже совершила паломничество в Мекку и выпила святой воды из колодца Зам-Зам.

Мать Али теперь уже стара и глаза изменяют ей. По вечерам, когда мы сидим на террасе, она любит, чтобы я ей читала Коран. Я держу ее маленькую сухую руку, декламируя наши любимые строки, и голос мой уносится вместе с ветром пустыни в сгущающиеся сумерки. Я забываю зажечь свет, но это не имеет значения, потому что обе мы знаем Коран наизусть.

Порой мне еще снится, что из пустынных небес на меня падает стервятник. Но по мере лет ночные кошмары блекнут и становятся неясными, как отдаленное эхо, как воспоминание о предательстве. Время лечит все раны, и на свое прошлое я набросила покрывало. И я закончу эту историю так же, как следовало бы ее начать:

Во имя Аллаха милостивого, милосердного!

Патриция Хайсмит

ВСТРЕЧА В ПОЕЗДЕ

Всем Вирджиниям

Поезд несся вперед толчками, в сердитом, захлебывающемся ритме. Следуя расписанию, тормозил на маленьких полустанках, которые встречались все чаще и чаще, с минуту нетерпеливо ждал и снова бросался на штурм прерии. Но безуспешно. Прерия лишь колыхалась, как широкое, розовато-коричневое одеяло, которое кто-то встряхивал. Чем быстрее бежал поезд, тем веселей вздымались волны, словно поддразнивая его.

Гай отвел взгляд от окна и резко откинулся к стенке.

Мириам во всяком случае станет тянуть с разводом, подумал он. А может, и не захочет развода, только денег. Да возможен ли вообще с нею развод?

Он понимал: это ненависть парализует мозг, сводя к тупикам те дороги, что трезвая логика прочертила в Нью-Йорке. Мириам неотвратимо близилась, розовая, с коричневыми конопушками, излучающая какой-то нездоровый жар, словно прерия за окном. Молчащая и неумолимая.

Гай машинально потянулся за сигаретой, вспоминая в десятый раз, что в общем вагоне курить нельзя, но все же вынул одну из пачки. Постучал ею по циферблату часов, отметил время — двенадцать минут шестого, словно сегодня это хоть что-нибудь значило, сунул сигарету в рот и вытащил спичку. Затем взял сигарету в пальцы и принялся курить, не спеша, ровными затяжками. Его карие глаза вновь и вновь обращались к непроницаемой, манящей земле за окном. Мягкий воротничок рубашки слегка приподнялся. В отражении, которое сумерки вызвали на оконном стекле, кончики белого воротничка, упирающиеся в подбородок, наводили на мысль о прошлом столетии, равно как и черные волосы, на макушке высоко взбитые, но плотно прилегающие к затылку. Эта линия волос и удлиненный профиль придавали ему вид очень волевого человека, всецело устремленного к впереди находящейся цели, но лоб, тяжелые, прямые брови, рот выражали спокойную сосредоточенность. На нем были фланелевые, довольно мятые брюки, темный пиджак чересчур свободный для его худощавой фигуры, отсвечивающий тусклым пурпуром при вспышках заоконных огней, и небрежно повязанный шерстяной галстук томатного цвета.

Вряд ли Мириам сохранила бы ребенка, если бы не хотела. А это значит, что любовник собирается жениться на ней. Но зачем тогда вызывать его, Гая? Ведь для развода его присутствие необязательно. И зачем возвращаться вновь и вновь все к тем же надоевшим мыслям, что возникли впервые четыре дня назад, после письма от Мириам. В пяти или шести округло выведенных строках значилось лишь, что она ждет ребенка и хочет повидаться. Эта беременность — гарантия развода, рассуждал Гай, к чему же так нервничать? Более всего мучило Гая подозрение, что в какой-то недосягаемой глубине души он ревнует: ведь носит же Мириам ребенка от другого мужчины, в то время как от него… Нет, убеждал он себя, его жжет лишь стыд, стыд, что когда-то он мог любить такую женщину, как Мириам. Он погасил сигарету о решетку отопления. Окурок подкатился к ногам, и Гай пнул его обратно под батарею.

Ведь впереди столько всего. Развод, работа во Флориде — правление почти наверняка примет его проект, это решится до конца недели — и Энн. Сейчас они с Энн могут строить планы. Больше года Гай ждал, надеялся: что-нибудь — это^[13] — случится, и он будет свободен. Он вдруг ощутил теплый прилив счастья и откинулся на спинку плюшевого сиденья. По правде говоря, вот уже три года он ждал, чтобы это случилось. Конечно, можно было купить развод, но ему никак не удавалось собрать нужной суммы. Начинать карьеру архитектора в одиночку, без связи с какой-либо фирмой было — и оставалось — не так-то просто. Мириам никогда не требовала алиментов, но пакостила по-иному — рассказывая всем в Меткалфе, будто отношения между ними лучше некуда, и Гай вызовет ее в Нью-Йорк, едва устроится там как следует. Иногда она в письмах просила денег — суммы небольшие, но досадные — и он посылал их ей, потому что было так легко, так естественно для Мириам развязать в Меткалфе подлинную войну — а ведь в Меткалфе живет его мать.

Высокий светловолосый парень в ржаво-коричневом костюме рухнул на свободное сиденье напротив Гая и с дружелюбной, заискивающей улыбкой склонился набок. Гай скользнул взглядом по его бледному, крохотному личику. На лбу, в самой середине, красовался огромный прыщ. Гай снова отвернулся к окну.

Парень, сидящий напротив, казалось, решал про себя: завязать ли беседу или соснуть. Локоть его все скользил по оконной раме, и, когда короткие ресницы приподнимались, налитые кровью глаза искали Гая, а на губах блуждала все та же заискивающая улыбка. Парень наверняка был в подпитии.