Регина(СИ) - Домогалова Елена. Страница 51

Иногда мне начинает казаться, что я забыл Твой голос, что почти не помню Твоего лица. Но всё равно — помню тепло Твоих рук, Твоё дыхание на своей коже и что-то ещё, что ускользает утром, едва лишь закончится ночное колдовство Твоей души.

Первой не выдержала, как всегда, Екатерина-Мария. Утром накануне начала пасхальных торжеств она ворвалась в спальню Регины, молчком выдернула её из постели, сунула ей в руки что-то изумрудно-зелёное и, бросив коротко "Одевайся, я жду внизу", так же стремительно вышла. Регина пожала плечами, однако оцепенение, овладевшее ею после отъезда Луи, уступило место неистребимому женскому любопытству, и через полчаса она уже спускалась по лестнице, облачённая в роскошное бархатное платье для охоты, специально заказанное для неё герцогиней у их общего портного. У крыльца её ждали подруга и де Лорж с двумя пажами и слугой, все верхом на тонконогих гнедых конях. Любимец Регины молчаливый Никола держал под уздцы маленькую светло-серую арабскую кобылку Луи — подарок самой Маргариты Наваррской. Графиня вопросительно посмотрела на друзей, но герцогиня, не говоря ни слова, чуть тронула поводья своей Ласточки и вся кавалькада вслед за ней устремилась вдоль улицы, не дожидаясь, пока Регина присоединится к ним. Графине не оставалось ничего другого, как вскочить в седло и догонять их, не задавая лишних вопросов.

ГЛАВА VI. Охота на оленей и не только

Трубят рога "Скорей! Скорей!"

И копошится свита.

Душа у ловчих без затей

Из жил воловьих свита.

В. Высоцкий

Всадники молча пролетели по улицам города, мимо Гробницы Невинно убиенных и башни Сен-Жак-де-ла-Бушри, через мост в Мельниках и через полчаса уже мчались по лесной дороге. Бешеная скачка в полном молчании подействовала на Регину лучше всяких лекарств — глаза её загорелись озорным огнем, в пламени которого плясали бесенята, на щеках вспыхнул румянец, губ коснулась прежняя, дерзкая улыбка де Бюсси. Филипп не мог оторвать от неё глаз, а Екатерина-Мария продолжала лететь с довольным видом во главе кавалькады.

Наконец, через два часа, когда Регина от усталости готова была уже самым неприличным образом вывалиться из седла и взмолиться об отдыхе, когда все суицидные, как выразились бы сейчас, настроения напрочь вылетели из её головы, а все мысли вращались вокруг чашки горячего молока и мягкой постели, впереди показались мрачные каменные стены монастыря. Филипп первым заметил, как побледнела юная графиня при виде этого пейзажа, и успел удержать её от падения. Регина мёртвой хваткой вцепилась ему в руку и испуганная стая вопросов, детских страхов и разбившихся надежд выпорхнула из её глаз навстречу его успокаивающему рукопожатию. Герцогиня верно рассчитала, что растревоженные воспоминания детства и растворённая в крови тоска встряхнут подругу и заставят уцепиться за жизнь.

— Посмотри, Регина, — пальцы герцогини впились в плечо подруги, сжав его до боли, — посмотри на своё прошлое. Ты хочешь, чтобы оно вернулось и стало твоим будущим? Тебе было лучше, когда ты жила в монастыре? В детстве обитель урсулинок была для тебя столь невыносимой пыткой, что даже теперь ты избегаешь ходить к мессе и шарахаешься от священников, как одержимая, тебя гугеноты принимают за сестру по вере. Но ты просто отказалась от одного бога, создав себе другого. Но пока ты не поймёшь, что твой брат — помимо того, что является родным тебе человеком, ещё и свободный человек, придворный, военный, мужчина, в конце концов, пока ты не примешь все его недостатки и слабости, его обязанности и интересы, ты будешь сидеть в сотворенной тобою же тюрьме. Так не лучше ли, не честнее ли тебе вернуться в монастырь, если эта жизнь так пугает и ранит тебя? Ты струсила, графиня де Ренель! Ты сдалась, не начав битвы. Твой брат и я — мы так гордились тобой, весь Лувр замирал в восторге, восхищаясь твоей независимостью и страстью, кипевшей в твоих глазах. А теперь взгляни на себя — никчемная, беспомощная монашенка. Что же ты стоишь? Иди в монастырь, там тебя ждут с распростёртыми объятьями. Иди, только помни: никто не придёт забрать тебя оттуда — ни твой брат, ни я, ни Филипп. Мы приняли тебя за сестру графа де Бюсси, а ты — всего лишь провинциальная дурочка, боящаяся собственных страстей и не желающая открыть глаза и посмотреть в лицо жизни. Едем, Филипп, нас все равно никто не слышит!

Екатерина-Мария повернула коня и де Лорж последовал её примеру, но тихий, исполненный тоскливой боли вскрик Регины догнал и ударил его в спину. Филипп едва успел вернуться и подхватить падавшую графиню. Она была в сознании, но смертельно бледна и вся дрожала, как в лихорадке.

— Регина, что с вами? — встревожился Филипп, удерживая ослабевшую девушку в руках.

Она не могла говорить, только крупные слёзы катились по её щекам и терялись на бархатном колете Филиппа. Но он понял её без слов: детские страхи, ужас перед холодными, тёмными коридорами монастыря, выговоры настоятельницы, непрекращающиеся нарекания монахинь, внушавших ей на каждом шагу, какая она никчёмная, неисправимая, злая девчонка, и безысходное одиночество — все это, так тщательно прятавшееся в её душе, пока она жила в родном доме, под крылом брата, теперь с новой силой захлестнуло её так, что невозможно было вздохнуть. Регина прижалась, вся дрожа, к Филиппу, спряталась в его руках, лишь бы не видеть эти унылые каменные стены, до основания пропитанные покорностью судьбе и нечеловеческой тоской. Монастырь для графини был той же могилой, только в нём хоронили заживо. Она вновь почувствовала каменные плиты под ногами, грубую ткань форменного платья на теле и горячие капли воска, обжигавшие её детские пальцы, до слуха доносились слова молитвы, без устали повторяемые монахинями, и запах ладана окутал её, словно туманом. И словно наяву услышала она слова молитвы. Молитвы о душе безвременно убитого воина — графа де Бюсси. Регина сошла бы с ума, если бы сухие и горячие губы Филиппа не прижались к её лицу, осушая слёзы, а его руки не сжали до боли её тело.

— Я не хочу туда, — еле слышно прошептала Регина, и ответ де Лоржа вернул её к жизни.

— Вас никто туда не отпустит. Я скорее умру, чем отдам вам кому бы то ни было. Я с вами и всё будет хорошо. Я здесь, я рядом, бедная моя девочка. И я вас люблю.

Регина вздохнула и, закрыв глаза, притихла у его груди, слушая, как громко бьется сердце, живущее только ею одной. Луи был на войне. Ему грозила смертельная опасность и вся её любовь не могла сейчас защитить его ни от стального клинка, ни от вражеской пули, ни от болезни, ни от холода и дождя. Но почему-то рядом с Филиппом все страхи исчезали, оставалось только тихое счастье и сознание своей красоты и молодости, и желание жить. И не было тоски и боли, одиночества и отчаяния. Словно в его объятиях она каждый раз рождалась заново и это была другая Регина: юная, беззаботная, не знающая одиночества и отчаяния, чистая и невинная, нежная и мягкая.

Им всё же пришлось вернуться в город: графиня была слишком слаба для конных прогулок. Де Лорж, счастливый, как младенец, настоял на том, чтобы домой отвез её он, поскольку не был уверен, что она выдержит обратную дорогу. Герцогиня откровенно веселилась, глядя на то, как сияющий Филипп везёт в своём седле котёнком льнувшую к нему Регину.

На улице Монторгей они встретили Майенна, который разыскивал по всему Парижу сестру, чтобы сообщить ей об очередной эскападе короля. Генрих III носился в холщовом рубище по коридорам Лувра, кричал о смертных грехах рода людского, грозил придворным Страшным судом и прочее, и прочее. Такое с ним приключалось с завидной регулярностью и все без исключения обитатели Лувра, особенно наиболее приближенные к его величеству, вынуждены были поддерживать эту блажь, подвергать себя самобичеванию, простаивать на мессах многие часы, и оставлять в церкви перстни и браслеты, набитые золотыми монетами кошельки и фамильные драгоценности. Те, кого Генрих не находил в рядах кающихся, рисковали попасть в немилость, а то и быть изгнанными в провинцию. Насколько было известно Регине, граф де Бюсси любил во время шествия по улицам присоединиться к королевскому шуту г-ну Шико и охаживать плетками всех, кто подворачивался под руку, причём по весьма интересному стечению обстоятельств под рукой оказывались именно те, кого обоим ловкачам давно не терпелось погладить плеткой.