Киевские ночи (Роман, повести, рассказы) - Журахович Семен Михайлович. Страница 110

— Шефство, книжечки — это дело нужное, конечно. Но… Аполитичное делячество — не наша линия. Кое-кто, вероятно, забыл, что фронт коллективизации требует от нас боевой, классовой позиции. А что делается у нас? Я хочу сказать о редакции. Товарищ Денисенко рассказывал нам, какая борьба идет на селе. А мы… А у нас в редакцию пролезла кулачка…

— Неправда! — крикнул Дробот.

Была минута, когда Марат почувствовал желание отступить, сказать, что он напутал, ошибся. Но тут же подумал, что поздно. И он нервно выкрикнул:

— Не мешайте! Кое-кто хочет скрыть… — Он заговорил быстро, как бы убегая и от собственных сомнений и от недоверчиво-удивленных взглядов. — Я отвечаю за свои слова. Это кулачка! Пускай у нее маленькая должность— уборщица, курьер, но агент классового врага может вредить везде. И вот вам факт. Эта же самая Дудник Наталка выкрала селькоровское письмо. Зачем? А для того, чтоб раскрыть псевдоним селькора. И выгородить своего отца, подкулачника. Я написал об этом статью. Но товарищ Крушина факты смазал, проявил примиренчество… Может быть, это случайный момент? Нет, это не случайный момент!

— Позвольте, товарищ Стальной, — поднялся Таловыря.

— Не позволю! — оборвал его Марат. — Не позволю зажимать критику.

Таловыря растерянно развел руками и сел.

Марат тяжело дышал. Как из тумана выплывали и исчезали лица. Круглая голова Толи, короткие волосы словно встали дыбом; испуганные глаза Игоря, за стеклами очков казавшиеся неестественно большими. Красная косынка женделегатки Одарчук. Кажется, ее фамилия Одарчук?.. И насупленные брови Плахотти, его иронический взгляд: «А ну, что ты еще скажешь?»

Именно этот взгляд пришпорил Марата:

— Не случайно!.. — Голос его на миг сорвался, в нем зазвучали визгливые ноты.

— …Правая практика… Врастание кулачки в социализм!..

— …Неверие в силы пролетариата. Восхваление интеллигенции. Даже царскую гимназию хвалил!..

— …Неверие в наши темпы! Постоянные разговоры о трудностях. Сползание с классовых рельсов. Куда? В оппортунистическое болото…

Действие пружины кончилось внезапно. Ничто больше не толкало его. Оставалось сказать последнее.

— Обо всем этом я написал в партийную контрольную комиссию, она скажет свое слово.

Не глядя ни на кого, Марат прошел к выходу и остановился в дверях. Его смуглое лицо еще пылало отчаянной решимостью.

— Кто хочет слова? Может, есть вопросы?

Таловыря поворачивался в одну, в другую сторону.

Нависло тяжелое молчание. Марат ловил на себе любопытные взгляды, и ему становилось все приятнее. Мощная речуга!

— Я скажу! — поднялся Денисенко.

Таловыря кивнул головой: прошу!

Но Денисенко молчал. Смотрел на Марата и молчал.

— Давай, Трофим Яковлевич!

— Даю. Что тут, товарищи, можно сказать? Знаю большевика Крушину с восемнадцатого года. Вместе против петлюровских и махновских банд выступали. Вместе… Не буду тут биографию рассказывать. Все знают. Стойкий большевик, работяга. И сердцем, и головой. Что ж это выходит, товарищи? Бей своего, чтоб чужой и духу боялся? А еще скажу вот что: есть критика — мы ее уважаем. А есть дым в глаза.

Он сел. Снова стало тихо.

Вдруг Таловыря грохнул кулаком по столу.

— Про нашего Лавра так? Товарищи…

— Веди собрание, — раздался спокойный голос Плахотти. — Ты же председатель…

— Прошу слова! — резко прозвучал возглас Дробота.

Но он не успел подойти к столу, заговорил Плахоття:

— Простите… Сегодня мы обсуждаем совсем другой вопрос. Да если б даже речь шла о Крушине, как можно без него? За спиной товарища? — Он метнул взгляд на Марата. — Поскольку подано заявление в партийную комиссию, она разберется…

— Правильно! — подтвердил Денисенко.

Кто-то поддержал — правильно!

Кто-то облегченно вздохнул.

Собрание вернулось в свое русло. Но теперь все шло не так. Денисенко сидел мрачный и не слушал выступающих, хотя говорили о нем. Да и другие слушали невнимательно, перешептывались.

«Плюнул в душу», — кусая губы, беззвучно повторял Дробот, и ему хотелось излить свое возмущение самой грязной бранью своих беспризорных дней.

— Плюнул в душу! — так он бросил Марату в глаза, когда они столкнулись у дверей.

Марат с презрением посмотрел на Дробота:

— Эх ты, слабак!

Однако на сердце опять заскребли кошки. «Может, не надо было? Может, круто?» А вдогонку и наперерез: «Ерунда! Я прав… Они увидят! Все увидят…»

— Молодой человек! — услышал он и, обернувшись, оказался нос к носу со Степаном Демидовичем. «Чабан точек и запятых… Он тоже сюда пришел? Ах да, это ж открытое собрание».

— Молодой человек, — скорбно качая головой, сказал Степан Демидович, — неэтично вы поступили.

— Что? — не понял Марат.

— Неэтично, — повторил Степан Демидович. — Неблагородно, — если это для вас понятнее.

«Какие слова!..» — возмутился Марат. Около них остановилось несколько человек, и он не мог промолчать.

— Ах, «благородство»… Может быть, вы из этих? Из «ваших благородий»? — И закатился визгливым смехом.

Марат выскочил из помещения и остановился на краю тротуара.

Мимо него, может быть, и в самом деле не заметив, прошли Плахоття и Степан Демидович.

— Подумайте! Вы только подумайте… — качал головой чабан точек и запятых.

Марат все еще стоял на том же месте. Куда идти? С кем поделиться? Он поискал глазами Игоря, и тот прочитал в его взгляде требовательное, почти сердитое: «Идем!» Игорь и сам хотел поговорить с Маратом, рассеять свое смятение. Какой он решительный и твердый! Не побоялся выступить даже против редактора!.. Это поднимало Марата в Игоревых глазах и одновременно отдаляло — на громадное, казалось, расстояние. Ведь речь идет о Крушине. Как же это? Нет, тут что-то не так. Разве может Крушина писать одно, а в душе таить какие- то сомнения? А Наталка? Неужто она взяла селькоровское письмо? Даже мысленно Игорь не мог повторить отвратительное слово — «украла». Зачем ей это письмо? Может быть, хотела таким образом выгородить своего отца? Нет письма — нет и обвинения.

Не успели они завернуть за угол, как Марат разразился:

— Видишь, каков наш дружок? Думаешь, его на сегодняшний день важнейший вопрос волнует? Партийная линия? Как же! Его всего сильнее задело что? Наталка! Тут решается такое дело, а у него, вишь, Наталка на уме. Беспринципность!.. Нашел за кого заступаться. Кулацкая женушка. Тут ребром стоит вопрос об авторитете газеты, а он…

«В самом деле, — подумал Игорь, — такой важный вопрос, а Толя о Наталке. А я?» Игорь бросил тревожный взгляд на Марата, словно тот мог подглядеть, подслушать, что его, Игоря, тоже мучит тревога, даже боль за Наталку. Что с ней теперь будет? Похищение селькоровского письма, раскрытие псевдонима — за это же суд, тюрьма?

— Нет, такого я от Толи не ожидал, — продолжал Марат. — Кто она такая? И что за дружба с кулачкой? Знаем! Есть такой анекдотик, как дружили брючки с юбочкой…

Игорю стало муторно.

— Оставь! — сказал он неожиданно резко. — Я не хочу, чтоб ты так говорил о Толе. — Ему хотелось еще добавить: «И не позволю оскорблять Наталку!» — но этих слов он так и не вымолвил.

Марат все больше кипятился:

— Он мне еще ближе друг, чем тебе. Понимаешь? Но есть моменты, когда все личное — побоку! Есть вещи повыше дружбы. Понимаешь? Где ж его принципиальность?

Игорь молчал. Он уже казнил себя. В самом деле, речь идет о таких важных вещах. Все личное побоку! Железная принципиальность и непримиримость. Так надо! И все же у него не хватало сил сказать что-нибудь дурное о Наталке. Впрочем, ведь главное же — Крушина. Может быть, лучше было бы сперва сказать ему? Все- таки открытое собрание.

— Формальность! — махнул рукой Марат. — Какое это имеет значение?.. Основное — факты! А разве эти факты не кричат об его оппортунистической линии? Перед ним был выбор: или меня поддержать или кулачку. Ну, пускай не стопроцентная кулачка. Пускай просто мелкобуржуазный элемент, единоличница. А я — сотрудник пролетарской газеты. Даже если б я был и не совсем прав, он должен был бы ради нашего авторитета показать ей на дверь. Вон! У нас таким не место. Авторитет редакции выше ста таких Наталок. А что делает Крушина?