Киевские ночи (Роман, повести, рассказы) - Журахович Семен Михайлович. Страница 113
Марат напряженно ждал: когда же начнется настоящий разговор? По существу. Вот тогда он заговорит полным голосом.
Ко до этого разговора так и не дошло. Дядя Костя, как бы ощупывая его взглядом глубоко спрятанных глаз, спросил:
— Знаешь, где раньше учились большевики? — И сам ответил: — В царских тюрьмах, на каторге. Политэкономия, история, философия, аграрный вопрос… А вам же и карты в руки!
Он медленно произносил слово за словом, точно короткими ударами забивал гвозди.
Когда дядя Костя умолк, Заболотный, ни к кому не обращаясь, с горечью сказал:
— Как же это так? Сегодняшнее постановление знает назубок, а Ленина не читал!
Выйдя из помещения комиссии, Марат ощупал шею, лицо, пригладил волосы. «Что они на мне увидели?» Странные взгляды дедов, как он мысленно назвал Турбая и Заболотного, беспокоили и раздражали его.
А больше всего озадачило то, что разговор так и не дошел до существа.
«Тут все понятно, — вздохнул дядя Костя, положив широкую ладонь на стол. — Иди, молодой товарищ, и хорошенько подумай».
«А что думать? Что тут думать, когда все понятно?» — по дороге домой беззвучно возмущался Марат.
А в это время Турбай широкими шагами мерил комнату из угла в угол.
— Что ты на это скажешь, старик? — спросил он. — Вижу, тебе очень смешно.
— Очень, — кивнул головой Заболотный. — Не понимаю, откуда эта железная убежденность, что он имеет право всех поучать, всех судить, всем угрожать? Откуда?
Растерянно посмотрел на Турбая. Тот насупился.
— Тебе смешно?
— Смешно, — вздохнул Заболотный.
Какое-то время сидели молча.
— Дай такому мальчику силу, а? Так он завтра выставит Крушину из партии. А что? — Турбай даже глаза раскрыл, так поразили его собственные слова.
Заболотный хмыкнул:
— Только ли выставит? Еще и посадит.
И это показалось им так нелепо, что они расхохотались.
Игорь пришел к Толе посоветоваться.
Сидел у маленького столика в Толином закутке, машинально листал книжки, шеренгами выстроившиеся на самодельной этажерке, и прислушивался к стрекоту швейной машины где-то там, на кухне.
— Ты твердо решил? — спросил Дробот и строго посмотрел на Игоря.
Тот кивнул головой. Может, слишком поспешно? Сейчас он не хочет и думать о том, что это решение возникло лишь полчаса назад. Однако возникло — и все! Он твердо решил. Поедет на Днепрострой. Возьмет лопату в руки. Или станет возить на тачке бетон. Будет делать все, что надо, и там, где надо. Хватит! Двадцать лет — даже страшно подумать. В его возрасте иные вели полки на штурм Перекопа. А он? Слепой котенок. Мама, папа, бабушка… Хватит! Надо основательно повариться в рабочем котле. Стать человеком.
Должно быть, последние слова Игорь произнес вслух. Дробота даже передернуло. Он хмуро сказал:
— Человеком можно стать везде.
Игорь замигал и уставился в книжку. «Он хочет сказать, что и здесь… Может быть, даже труднее именно здесь! Потому что завтра или послезавтра придется посмотреть Крушине в глаза. А я? Я собирался написать ему письмо. Обо всем — подробно, откровенно. Эге, письмо! А встретиться лицом к лицу не хватает духу. Поджилки трясутся?.. Да ведь он же болен. Я приеду через год и все ему скажу. Ага, через год. Еще сказал бы — через пять лет. А сейчас? Корчишь из себя героя: «На стройку!» Скажи честно — сдрейфил!»
Игорь готов сорваться с места и бежать к Крушине. Вот если б вместе с Толей…
Что значит с Толей? Это даже смешно. Стыд и обида на себя судорогой сжали горло. Ты же взрослый человек! Придет Крушина, и ты ему все скажешь.
«Почему это у меня всегда все не проста, все запутано клубком? — горько подумал Игорь. — Нет, надо-таки повариться в рабочем котле».
Однако вслух этого Игорь не говорит. Толя, конечно, догадается, что это не его слова. Да и правда — не его. Но в этом — тут и раздумывать нечего — Марат все-таки прав. Там, на Днепрострое, жизнь пойдет иначе. А придет время, он вернется в газету — и никто его не узнает. «Неужели это Игорь Ружевич?»
— Тебе надо писать и учиться, — убежденно сказал Дробот. — У тебя способности. Какого же дьявола?..
— А черт его знает! Есть ли они, эти способности? Может быть, все это…
— Глупости! — перебил Дробот. — Крушина сказал. А он понимает.
Крушина сказал… Всегда, когда возникал спор, когда сталкивались разные взгляды, это было решающим: «Крушина сказал!»
Игорь и сейчас не стал возражать.
— Главное не в этом, — грустно раздумывал он. — Ну, ладно, способности… Но ведь писать — это значит высказывать свои суждения. О людях, о жизни. А что я знаю? Людей? Жизнь? Сперва надо…
— Эх, Игорь, — в голосе Дробота слышалась досада. — В этом есть что-то школьническое… Сперва, мол, арифметика, потом — алгебра. В школе это так, а в жизни? Кто ее знает, где быстрее овладеешь этой житейской алгеброй? Если хочешь знать, за эти два года в редакции я гораздо лучше узнал жизнь, чем когда работал на фабрике или копал траншеи для водопровода. Тут каждый день свой узелок. И ты должен его развязать. А в том узелке чья-то судьба, понимаешь? И должен до всего своей головой дойти, если она у тебя есть. И сердцем, если оно у тебя живое, а не каменное.
Игорь сидел понурившись. Умолк и Дробот, почувствовав, что попал на больное место. Но так уж пошел этот разговор, что то и дело натыкался на острые углы.
— Я только что видел Марата, — сказал Игорь неожиданно, хотя, идя к Толе, решил не рассказывать о своей встрече.
Дробот равнодушно повел плечом: «Ну и что?»
— Он уже устроился.
— Отчего бы нет… Этот устроится.
— Знаешь где?
Дробот снова повел плечом: «Мне что за дело?..»
Дальше Игорь не рассказывал. Марат передразнивал кого-то: «Учиться, учиться…» Сидят старые умники и думают, что они… Хе! Везде кипит жестокая борьба, и хочется кинуться в самую гущу. Чтоб гром пошел! А они сидят и мудрствуют… У нас тоже есть курсы. Учимся! А им подавай разную там философийку! Везде враги — спекулянты, диверсанты. А им… У меня и без этих мерехлюндий острое чутье: я контру и под землей разгляжу. Теперь я вижу, что это в тысячу раз важнее, чем строчить статейки, а тем паче — стишки».
Твердо и решительно звучали шаги Марата. Твердые и решительные вылетали слова. Игорю было странно и неприятно их слушать. Ему хотелось видеть Марата растерянным, грустным. Даже немного испуганным. И тогда бы они откровенно поговорили обо всем. Ведь какими друзьями были! Неразлучная тройка. Да еще Наталка…
Игорь остановился. О чем говорить? Марат похлопал его по плечу и весело, со снисходительной улыбкой, сказал на прощанье:
— Не дрейфь, Игорь! Ты правильно делаешь. Вперед! На перековку! И никаких гвоздей… Давай пять!
С Толей тоже разговор не клеился. И это уже было больно.
— Хочешь знать мое мнение? — спросил Дробот. — Подожди Крушину. Надо с ним посоветоваться.
Игорь помолчал. Погодя, справившись с собой, ответил:
— Да. Я должен с ним поговорить. Хоть бы он поправился скорее.
Ничто так не угнетало его, как болезнь Крушины. Этого из памяти не вычеркнешь. Это на всю жизнь.
— Наталка уезжает, — сказал Дробот. — Завтра утром.
— Уезжает? — дернулся Игорь. — Передай ей привет. — Он помолчал, уставившись в книжку, которую все время листал. «Завтра воскресенье, значит, я не увижу ее». — Скажи ей… Нет, нет, ничего не говори.
Он покраснел и поднялся.
— Бывай, Толя.
— Бывай.
Игорь пожал Толину руку и быстро вышел из комнаты.
В их разговоре больше молчания, чем слов.
Осталась позади Октябрьская улица, теперь уже не казавшаяся Наталке такой большой и шумной, как в первые дни. Зелеными ручьями сбегали вниз Гоголевская, Котляревская. Милые, уже родные улицы… Не сговариваясь, они прошли через березовую рощицу, что светилась тонкими белыми стволами, мимо музея, где еще столько сокровищ надо было осмотреть. Когда она еще попадет сюда?