Под горой Метелихой (Роман) - Нечаев Евгений Павлович. Страница 25

Деревня глухо бурлила. Так набухает весенними днями Каменка. Смотришь иной раз с высокого берега вниз и ничего особенного не видишь: лед еще крепок, по дороге ездят, сено, дрова везут, а вон и почтовая пара вымахнула с изволока, тренькнула колокольцами и тут же нырнула в лес. Но стоит спуститься ниже, и картина меняется: местами лед отъело от берегов, да и сам-то он не такой, каким был неделю тому назад, — помутнел, сделался ноздреватым.

И на озере внешняя белизна также обманчива. Копни той же палкой — под настовой коркой крупа, как льняное семя текучая, а еще пониже — вода. Прислушайся повнимательнее: под спрессованной толщей снега в овражках журчат ручьи. Невидимые, точат они ледяной панцирь, грызут, а из-под низу напирает сама река, расправляет плечи. Минет день-другой — смотришь, Каменка посинела, вздулась, а ночью — раздирающий пушечный выстрел, и мечется по окрестным лесам громовое раскатистое эхо, вспугнутое после длительной зимней спячки. И пошло чертоломить внизу, понесло, вспенилось, закружило…

Когда раскулачили мельника, деревня ахнула и затаилась: мало кто ждал такого. Думали — просто стращает учитель. Теперь очередь подошла к лавочнику, — озерные скопом навалились. Вызвал учитель из города ревизора, и, как ни хитрил Кузьма, как ни изворачивался, всё описали! Ревизор припечатал дверь сургучом, ушел в сельсовет. За ним увели и Кузьму под конвоем.

Володька вместе с Екимкой видели всё это, примчались в школу, чтобы рассказать Николаю Ивановичу, а у того гости: татары из Кизган-Таша. На столе, как водится, самовар, стаканы на блюдцах вверх дном перевернуты. Значит, гости довольны, теперь разговор ведут. Самовар уже не шипит, пустой.

Татар за столом четверо, одного из них Володька узнал: тот самый, что у мельника батраком был. Звали его Хурмат.

— Вот ты сказал: русский татарину — старший брат, — пригнув лобастую голову и посматривая на учителя, говорил Хурмат, — ты хорошо сказал. Старший брат — первый после отца. Так или нет?

Николай Иванович кивком соглашался.

— Ты сказал: почему наши деревня шумит, галдит, — в колхоз никто нету. Так ты сказал? — наваливаясь грудью на стол, продолжал татарин. — Ты — старший брат, сам наперед сделай!

— Оставайтесь до вечера, — ответил учитель, — у нас сегодня как раз собрание. А вот у меня в кармане три заявления.

— Три — это мало. Надо двадцать три! — не сдавался Хурмат. — Три у нас тоже есть.

Оконфузился Николай Иванович перед татарами на этом собрании. Как и раньше, молчали мужики, сутулились. Екимкин отец поднялся было, поддернул штаны, только успел сказать, что и у него заявление написано, подскочила к нему жена. Платок у нее с головы свалился, шея жилистая оголена. Молча схватила Екима за бороду и выволокла за дверь.

— И-их! Бабам воля давал! — вырвалось у Хурма- та. — У нас так не будет. Николай Иванович, давай вместе один колхоз делать! Ребятишки наши вместе учиться будут, мы пахать вместе. Давай!

— Это чтобы нам с гололобыми из одной чашки хлебать! В жисть не будет такого! — выкрикнул с места Нефед Артамонов и продолжал, уже стоя: —Прямо скажу тебе, Николай Иванович, терзайте по частям, а на это я несогласный. У меня тоже вроде бы и перекипело. И так думал, и этак. Шестнадцать душ у нас на двоих-то. Прикинули с братом… А так — несогласный я. Не желаю, чтобы с татарами. Коней еще поворуют.

У Хурмата на туго обтянутых скулах проступили пятна, на коричневой крепкой шее дернулись жилы.

— Конокрад на твоя деревня живет! Ты сам ему каждый день салям говоришь! Не меня — его бойся! Татарин лучше тебя работать умеет! Нам тоже не надо такой колхоз. И нарочно сказал. Свой колхоз сделаем, скажем: давай нам ваши луга Красный яр!.. Что ты сказал? А? Тоже не будет?!. Будет!

Николай Иванович не ожидал такого поворота, но сказанное Хурматом опровергать не стал, хотя был уверен, что тот пригрозил Красным яром в горячке. У мужиков — испарина на висках: без Красного яра— труба.

И опять первым поднялся Андрон. Нахлобучил шапку, молча двинулся к двери. Помог Хурмат Николаю Ивановичу, да не в ту сторону: сорвалось собрание. А наутро еще одна новость: Роман привез из Константиновки ветеринарного фельдшера, — дело к весне, молодые лошади в это время мытятся, вот и решили проверить. В белом халате, сухопарый и неразговорчивый, переходил ветеринар со двора во двор. У Екима дольше всех задержался, капли какие-то мерину в глаза пустил. Вымыл потом руки карболкой, ничего не сказал, а на воротах крестик мелом поставил. После обеда, закончив осмотр лошадей и на Верхней улице, снова к Екиму направился. У чалого глаз покраснел.

Еким и сам примечал — неладно с конем: голову книзу опустит, стоит так часами. Шерсть стала какой- то неровной, потускнела, потом желтая слизь показалась на храпе.

— Сап, — сказал фельдшер.

Екима, как обухом, ударило короткое это слово. Привалился спиной к столбу, стиснул зубы, — только осенью обзавелся конем. А ветеринар меж тем снял с крюка хомут, седелку, отвязал с оглобель чересседельник и всё это вынес на задний двор. Ни слова не говоря наломал хвороста, под него сунул пучок соломы, сжег и хомут и седелку. Откуда-то, как из-под земли, появился милиционер с винтовкой.

Вывели мерина из конюшни, у ворот попалась навстречу хозяйка с полными ведрами на коромысле. Конь потянулся мордой к ведру. Устинья остановилась, опустила на землю одно ведро, мерин шагнул еще. Ветеринар — будто его кто подбросил — вырвал ведро из- под морды чалого, отбросил его к тыну и неожиданно бабьим, визгливым голосом заругался на Устинью:

— Пить ведь будешь отсюда, бестолочь! Са-ап, понимаешь, фефёла!

— Ну и что? Или он на нас не работал? — глухо сказала Устинья и посмотрела вначале на мерина, на ведро, а потом уж на костистого злого фельдшера. — Нам теперь подыхать всё едино.

Еким отстранил жену, снял у нее с коромысла второе ведро, поставил его дном на колено. Чалый проржал коротко и благодарно. Морда его уходила всё глубже и глубже в ведро и так же медленно опускалась книзу непокрытая голова хозяина. Ребятишки, мал мала меньше, высыпали во двор. Кто босой, кто в опорках — окружили мерина, не понимая, куда и зачем уводит его отец, для чего винтовка у милиционера.

Нюшка, старшая дочь, поняла: отведут Чалого за озеро, там и застрелят, — заревела в голос. Екимка впился пальцами в руку Володьки, и губы у него задергались. А мерин всё пил крупными, тугими глотками, отдыхал подолгу, наконец поднял голову. Ветеринар отвернулся, заморгал вдруг покрасневшими веками, боком и как-то неуклюже первым шагнул к воротам.

Через неделю, не больше, после того как зарыл Еким у коровьих ям своего чалого мерина, постучалась беда в дом к Нефеду Артамонову: увели у того коня. К винтовому замку ключ подобрали, и кобель хоть бы гавкнул.

Эту весть передал Андрону Денис. Тряс у ворот бороденкой:

— Бог шельму метит. Екиму — тому уж не привыкать: родился у озера, тут — у озера — и умрет, а этому говорено было. Переметнулся к озерным, пусть вот теперь и пишется в этот самый колхоз. «Прикинули» они с братом!..

Андрон смерил Дениса тяжелым взглядом, прокашлялся густо:

— Вроде бы и негоже оно над чужой-то бедой насмехаться.

— Это не смех, соседушка, — слезы! — притворно вздохнул Денис.. — Тут уж надо бы ему одного берега держаться. А про ключ к винтовому замку, это оченно даже сумлительно. По этой части мастер в деревне у нас один, да и этот в партийцах теперь ходит. Вот я к чему.

Андрон пропустил мимо ушей вздорный намек на Карпа, а насчет берега, к которому лучше править, высказал свое мнение:

— А ежели у меня своя, к примеру, дорожка?

— Да и моя-то ведь от твоей в двух шагах! — обрадовался Денис. — Давай или я сверну на твой след, или ты — на мой. Торнее дорожка-то окажется!

— А потом, стало быть, и меня твердым заданием ошарашут? Нашел, чем утешить!

— Смотри. Своя голова на плечах. Татарва вон на Красный яр зубы точит. Хитро они с учителем-то задумали. Тут как бы большого греха не получилось. А только, я полагаю, недолго оно и ждать-то осталось. Ты газетки почитываешь; не приметил, что это там, под Саратовом-то? А за Камой, в лесах?