Под горой Метелихой (Роман) - Нечаев Евгений Павлович. Страница 27

— По Маргарите Васильевне стосковались? Ну, теперь-то ей лучше будет. Свободнее, — пропела Улита с ядовитой улыбочкой, напирая на последнее слово. Заправила выбившиеся из-под платка черные волосы, откинув при этом больше, чем следует, вверх локоть. Прищурилась из-под руки.

«Хороша, чертовка!» — безотчетно промелькнуло в голове Николая Ивановича.

— Что это в школе тебя не видно? — спросил он Улиту позже, прерывая свой разговор с Маргаритой Васильевной и припомнив, что давно уж не ходит Улита на занятия к Верочке.

— Обидели вы меня, — проворно передвигая скамейки и протирая их тряпкой, ответила та, не поворачивая головы.

— Я обидел? Когда же это?!

— А на спектакле, когда заводские приезжали. — Улита выпрямилась, скова заправила волосы, но теперь уже не отводя в сторону локтя. Кивнула на раскрытый «Лапоть»: — Неужто я такая же, как тут вон, в самом-то деле?

— Но в пьесе не было сказано, что это Улита.

— Мало ли… — Улита загремела ведром. — То «делегаткой будешь», а то уж и невесть что. И вовсе нечего там мне делать в таком разе. А может, я грамотная! Записалась — думала, давать что-нибудь будут.

Улита хлопнула дверью.

— Видали? — сказал Николай Иванович Маргарите Васильевне, когда Улита так же сердито хлопнула и калиткой. — Этой пальца в рот не клади! С характером… — А про себя подумал, провожая взглядом Улиту до самой ее избенки: «Тут что-то иное».

Утром на другой день Николай Иванович с председателем сельсовета отправились в Кизган-Таш. Перед отъездом в деревню их обогнали на взмыленной лошади братья Артамоновы. В санях сидели еще двое: Пашаня и Филька. Все были пьяны. На раскате Пашаня вывалился. Нефед, не оборачиваясь, погнал дальше. Пашаня сунулся ничком в сани к Роману.

— Ишь, чё удумали, — силясь привстать и давясь икотой, хрипел он, — конокрады-то, грит, у вас же в деревне живут. А вот и посмотрим чичас, так ли оно. Поглядим! Пяту деревню шерстим, в Большой Горе ночевали.

— Почему же вы думаете, что лошадь Нефеда именно здесь? — спросил Николай Иванович. — Если так, почему сразу сюда не приехали?

— А это у нас вроде облавы. Сперва-то круг по-ширше дали, верных людей упредили, вечор — круг ополовинили. Таперя — в самую что ни на есть точку. Тут она, провалиться мне и лопни мои глаза.

Лошадь нашли среди скирд овсяной соломы, подняли всю деревню. Пашаня ударил Хурмата, татарин выхватил нож, Нефед — вилы. В свалке убили бы не одного, но Роман бросился в середину между озверевшим Нефедом и Хурматом, выстрелил вверх из револьвера.

— Всё это — очень грубая подделка, — говорил потом учитель каменнобродцам, — прав был Хурмат: воры живут в нашей деревне! И это, товарищи, не простое воровство. Здесь политика. Люди- преследовали определенную цель: озлобить против татар не только Нефеда. И — неумно, очень неумно сработали!

На холмах земля подсыхала. Снова приехали шефы. Опять собирали мужиков в школу. Николай Иванович по дворам ходил, с глазу на глаз с хозяевами беседу вел. Озерная улица вся в артель записалась, а с Верхней всего пять дворов. Потребовали землемера. Отрезал он для артели Длинный пай. Староста продал одну лошадь, крышу железную с дома снял, разобрал на дрова пристройку. Потом с заявлением в артель пришел к Роману Васильевичу — не приняли.

Председателем артели Романа Васильева выбрали: мужик он непьющий, хозяйственный. Зимой его в партию приняли и кузнеца. Николай Иванович крепче на ноги стал: хоть и мало партийцев в ячейке, всего- навсего трое, но это уже организация. И у Верочки в комсомоле человек восемь — по тем временам сила! Однако Верхняя улица на своем стояла: над нами не каплет, поживем — увидим.

Перестал Андрон ходить в школу. Ничего не могла понять Кормилавна: другие-то, кто побогаче, хозяйство ополовинили, а этот лошадь вторую — чистых кровей кобылицу — выменял, озверел в работе. На кого старается? Не ровен час — всё под метлу заберут…

В эту же весну чуть не умер Валерка. Когда вздулась река, провалился он в воду. Вытащил его Володька, сам едва выбрался; с головой пришлось окунуться. Обсохли на берегу. Отцу побоялся признаться Валерка, а утром не встал с постели. Дней через десять лишь слабеньким голоском на Метелиху попросился. Посмотреть на разлив Каменки, на леса. Сидел Валерка на камне, опираясь спиной о ноздреватый выступ, под глазами круги темные, пальцы тонкие, восковые. И жилка тонюсенькая на виске еле приметно бьется. Дышал, как цыпленок, ртом.

— Хорошо здесь, папа, — сказал отцу перед вечером, — ты и завтра меня сюда же… Ладно?

Отдышался Валерка, выжил, а Володька в доме учителя совсем своим человеком заделался. Только Верочка всё еще не замечала настороженного взгляда Володьки, всё посмеивалась, когда повернется неловко или уронит что.

К пахоте трактор пригнали. От мала до велика высыпала деревня за околицу глянуть на железного коня. И как он будет пахать? Да и родит ли еще потом земля, не провоняет ли керосином? Всякие были разговоры. А только трактору всё нипочем. Быстро большой клин в яровом поле подняли. Никогда не пахали так раньше.

Татары-плотники, что рубили новую школу, топоры побросали, всей артелью у трактора сгрудились, любовались на диковинного коня. Тут же, в толпе, и учитель поблескивал стеклышками своих очков, и кузнец Карп Данилович, и старик Петруха Пенин, и Екимкин отец. Сгрудились все на меже, а Володька забрался на крыло трактора, полдня не слезал.

Устинья тоже пришла на поле, держалась в сторонке, за спинами соседок: не хотела, верно, чтобы учитель ее увидел. Совестно было за то, что зимой мужа перед всеми опозорила, а потом сама к Роману Васильевичу три раза ходила. Приняли и Екима в артель, иначе и в самом бы деле стоять ей с ребятами да с сумой под чужими окнами.

Всё ладно бы шло на пахоте, да в конце загона, у самого леса, Андронова полоса в артельное поле вклинилась, Володька сказал трактористу, а тот отмахнулся: буду я еще восьмерки выписывать! Не сбавляя скорости, переехал межевой столбик, срезал угол сажен на десять.

Наутро приехал Андрон со своим плужком: полоса его чуть ли не наполовину вспахана. Пласт ровный лежит, как подмасленный, так и отливает вороненым глянцем. Сколько лет отрабатывал Андрон эту полосу, сам пни корчевал, унаваживал, и вот те на.

Не стал размышлять мужик, отмерил шагами сколько надо, нашел под пластом срезанный столбик, заново вбил его и проложил поперечную борозду. До вечера вспахал остальное, а еще через день с бороной приехал. Смотрит — опять нету столбика, клин заборонован по старому следу, неподалеку трактор ползет, сеялку за собой тянет.

Стал Андрон на меже, с места не тронулся, пока трактор чугунным лбом в самую грудь не уперся, — стянул за рукав тракториста:

— Ты што, окосел?

Тракторист за словом в карман не полез: парень из заводских.

— Извини-подвинься, гражданин единоличник, — ответил он, изворачиваясь от второй руки Андрона, — пока ты на полатях чухался, я тут два круга с сеялкой объехал.

— А по мне, хоть десять. Сказано, заворачивай!

— Как бы не так!

Андрон тракториста за грудки, а у того в руке ключ торцовый. Вырвал Андрон ключ, хотел по колесу переднему ударить, чтобы отпугнуть тракториста, да промахнулся — со всего маху по боковой стенке радиатора угодил, — кипятком вареным, паром обоих обдало.

— Быть тебе в Соловках за это, — враз побелевшими губами прошептал парень. — Думаешь, ты по железяке ударил? Нет, контра ты непридушенная… Ты на советскую власть руку поднял!

— Православные, убивают! — завопила бабенка, что стояла на подножке сеялки. — Караул!! — И опрометью бросилась на дорогу.

Не прошло и часу — вся деревня ходуном пошла; кто пешком, кто на лошади — к трактору. У своей телеги, в плотном кругу мужиков с Озерной, Андрон, как медведь, озирался, сжимая в руках дубовый кол, хрипел через зубы:

— Не подходи! Порешу!!

Так и застал его Николай Иванович. Задние напирали, жарко дыша в затылок передним открытыми ртами, харкали сгустками матерщины.