Под горой Метелихой (Роман) - Нечаев Евгений Павлович. Страница 45

— Не нужно паясничать.

— А если сердце мое разрывается?

— Ваше сердце?

— Я так мучился все эти годы…

— Оставьте.

Высокая строгая женщина с тугим, тяжелым узлом волос на затылке поднялась с дивана, прошла к туалетному столику, бледной рукой прикоснулась к высокому лбу. Потом на секунду открыла черную замшевую сумочку, пальцы ее нащупали продолговатый цилиндрик шприца. Прикусила верхнюю губу, бросила сумочку на место. К дивану вернулась с папиросой.

— Ты куришь?

— Семь лет.

— Юлия, я всё расскажу. Произошло невероятное. Мы все здесь были уверены, что это — судебная ошибка.

— Ошибки не было.

— И ты согласилась с предъявленным тебе обвинением?

— На судейском столе лежали листы протокола допроса, которые я подписала в комендатуре. Вы, Анатолий Сергеевич, должны помнить тот день.

— Но ты же читала их, прежде чем подписать.

— Их читал следователь. И, оказывается, не все. А потом он заставил меня написать своей рукой что-то вроде благодарственного отзыва на имя коменданта города. Что со мной обращались гуманно, не оскорбляли публичной бранью и не подвергали физическим истязаниям. Вернул от двери и подсунул еще один лист, будто бы не подписанный мною ранее.

— Но это же провокация! Изверги, что они сделали!

— Сами они не могли этого сделать.

— Значит, был провокатор?

— Вы не ошиблись. Думаю, что и я тоже не ошибаюсь.

— Кто же он? Кто он, этот предатель?!

— На вашем месте я не стала бы задавать наивных вопросов.

— Юлия!..

— Нас могут услышать. Здесь, в гостинице, очень тонкие стенки.

Иващенко рухнул на колени.

— Встаньте, — последовало жестко сказанное, как на суде. — Я знала, что вы придете. Хотите разведать, не собираюсь ли я что-нибудь предпринять? Так слушайте: пока не намерена. А чтобы вам не снились кошмары, знайте уж и о том, что в Уфе я была у начальника ОГПУ и здесь заходила к уполномоченному. Я просила его помочь мне устроиться на работу. Больше у нас ни о чем разговора не было. А вчера меня разыскал в городе человек от Скуратова. Не ваша ли это прозорливая забота? Если так, я не хотела бы принимать подачки. И последнее: я проживу здесь недолго, подожду того дня, когда меня вызовут во флигель возле прокуратуры. На очную ставку с человеком, которого вы сами назвали провокатором. Повторяю — я ничего не буду предпринимать. Человек этот должен прийти во флигель и назвать свое настоящее имя.

Жена учителя Крутикова прошлась по комнате, открыла и снова защелкнула свою сумочку, нервно подрагивая пальцами, закурила вторую папиросу.

— А теперь идите, — сказала она, не оборачиваясь к Иващенко. — Попросите прощения у своей жены, что опоздали на ужин. Наврите ей что-нибудь, вам это сделать нетрудно. До встречи во флигеле.

Когда Иващенко вышел, Юлия Михайловна долго стояла посреди комнаты, прислушиваясь к неверным удаляющимся шагам в коридоре. Уголки плотно поджатых губ ее неприметно дрогнули. И только.

Подошла к постели, отбросила одеяло. Прежде чем выключить свет, вынула из сумочки шприц, привычным ударом пилочки для ногтей отбила сосочек запаянной ампулы, втянула бесцветную жидкость в стеклянный цилиндрик. Укола иглы выше колена почти не почувствовала, засыпая подумала:

«Во флигель он не пойдет и пули в висок не пустит. Для этого нужно обладать характером».

…И начались для Анатолия Сергеевича кошмары: человек, сам себя назвавший провокатором, только сейчас уяснил подлинный смысл этого слова. За неделю он стал неузнаваем, по утрам разучился бриться, на вопросы жены и сослуживцев отвечал невпопад, а сидя в своем кабинете, даже во время совещаний и деловых разговоров, чувствовал вдруг, что какая-то грубая сила железными лапищами хватает его за голову, поворачивает ее налево, к окну. Там, во дворе прокуратуры, одноэтажный каменный флигель, часовой у крыльца. Обратно выходят только по пропуску.

Иващенко стал настороженным, нервным. Холодные, скользкие мысли непрошеными вползали одна за другой под воспаленное темя, переплетались извивающимся клубком, до звона в ушах распирали черепную коробку. И ему уже мнилось, что за ним безотрывно следят, что не сегодня-завтра у подъезда его квартиры остановится среди ночи черная крытая машина, постучатся в дверь люди в зеленых фуражках. А может быть, и сейчас вот войдет в кабинет человек в матросском бушлате, не торопясь прокашляется у порога и скажет басом: «Гражданин Иващенко! Положите на стол то, что вы держите в правом кармане. Следуйте впереди меня…»

Юлию Михайловну в городе видели редко. Из гостиницы она перебралась на Коннобазарную; жила в том же доме, что и до революции, только в другой квартире, работала по соседству, в конторе лесничества. Знакомств прежних не возобновляла, а если куда и выходила по вечерам, то только в аптеку. И всегда старалась войти туда перед самым закрытием, когда провизор оставался один со своими весами, колбочками и пакетиками.

Вскоре об этом стало известно человеку в потертом матросском бушлате. Знал он, что Крутикова — морфинистка, понял с первого взгляда по нездоровому блеску глаз, по нервному вздрагиванию беспокойных пальцев. Вот и решил Прохоров заглянуть в аптеку, предупредить провизора по-хорошему, чтобы тот не давал ей запрещенных лекарств.

Зашел с черного хода в неурочный час. В узеньком темном коридорчике его встретил сам Бржезовский. Это был невысокий, очень подвижной старик с седыми висячими усами и в двойных очках. Засуетился, захлопал полами длинного халата, а когда они оказались в самом помещении аптеки, провизор прежде всего побежал к столу и поспешно смахнул с него в ящик какие-то нарезанные прямоугольничками бумажки. На каждой из них было что-то написано. Похоже, что до этого хозяин аптеки составлял из них строчки. Словно криптограмму какую-то расшифровывал.

От торопливой поспешности, с которой старик смахнул эти бумажки, часть из них разлетелась к весам, две или три упали на пол. Прохоров нагнулся, подобрал одну, прочитал на ней непонятное слово «Бирке», на второй — «Фиер».

— Это латынь, товарищ начальник, — подсказал Бржезовский. — Наклеечки думал вот обновить, — и длинным прокуренным пальцем, как указкой, повел по заставленным склянками полкам.

— Дело ваше, хозяйское, — усмехнулся уполномоченный, а про себя отметил, что этикетки на банках не так-то уж и поистерлись, да и сделаны они из тонкой бумаги, а эти вырезаны чуть ли не из картона. Те широкие, эти — уже намного. А провизор не успокоился, — глаза его бегали под двойными очками, как у карманника, на дряблых щеках проступили розовые пятна. Он выжидательно насторожился.

— Я к вам вот по какому делу… — начал Прохоров и без обиняков высказал свои подозрения насчет морфия.

Бржезовский встопорщился.

— Это она сама вам сказала? — спросил он, снимая очки. — Ну как после этого верить людям! — И вскинул вверх обе руки.

— Она мне ничего не говорила, это я понял сам. Не такое уж трудное дело распознать морфинистку. А вам не следовало бы забывать, что продажа наркотиков карается по закону.

— Ах, матка бозка ченстоховска! За кого вы меня принимаете! — закудахтал провизор. — Вы думаете, я наживаюсь, да?! Я ни едного грóша не взял, клянусь господом богом!

— Но закон-то вы знаете?

— Я всё преотлично знаю. Это и раньше было запрещено, а если человек плачет? Я — старик и не выношу женских слез. Я сам плачу. И это неизлечимо, товарищ начальник. Уверяю вас, она плохо кончит. Такая красивая, образованная женщина… Она свободно разговаривает по-французски. Так что ей сказать?

— Попробуйте убедить, что ей надо лечиться.

— Опять будут слезы.

— Приготовьте нейтральный состав. В таких же ампулах. Скажите, что это в последний раз, пусть экономит. А к врачу — обязательно. Я проверю.

И проверил. Провизор Бржезовский всё выполнил в точности. Через полмесяца Юлия Михайловна лечилась у невропатолога. Не сделал старик лишь одного: не заменил почему-то наклеек на баночках с препаратами. Но Прохоров не стал допытываться, почему он этого не сделал. Так, безразличным взглядом скользнул по пузырькам в застекленном шкафу.