Под горой Метелихой (Роман) - Нечаев Евгений Павлович. Страница 46

И провизор теперь уже не приплясывал, не хлопал руками, на вопросы отвечал спокойно. На столе у него не было ничего лишнего, нарезанные из плотной бумаги прямоугольнички с непонятными для Прохорова словами давно обратились в пепел, развеяны были в прах. Всё теперь в голове.

А в тот раз старик действительно перетрусил. И Прохоров был недалек от истины, когда подумал, что аптекарь расшифровывает что-то похожее на криптограмму, — он и в самом деле был занят расшифровкой: из отдельных, разрозненных слов, написанных на немецком языке, составлял различные варианты осмысленных фраз. А виной тому мужичонка с внешностью и манерами захудалого акцизного чиновника. Раз пришел — переведи ему невесть откуда вычитанное «Гот мит унс», через неделю еще три слова: «Бирке нумер фиер». Пожалуйста: «С нами бог!» и «Береза № 4». Для провизора это были ничего особенного не содержащие фразы, а у мужичонки зеленым огнем загорелись глаза, но он тут же потушил этот жадный блеск.

Дальше — больше. Мужичок стал хитрить. Сначала он приносил для перевода полные предложения, а потом начал являться с набором разрозненных слов. И сам же предложил оплату: по фунту сливочного масла за каждую переведенную фразу. Однажды развернул перед провизором листок с такими художествами: «Дер», «зюйдлих», «дас», «Бруннер», «Турке».

Бржезовский пожал плечами, взял карандаш и переписал по-своему: «дас Бруннер», «зюйдлих», «дас Турке», а первое «дер» перечеркнул. Потом перевел эту бессмыслицу: «колодец», «башня», «южный».

— Понятно. Премного вам благодарны! — проговорил мужичишка, а еще примерно через месяц пришел всего-навсего с единственным словом:. «Пфердшталл» (конюшня).

— Скажите на милость, «конюшня»! — удивился он, заглядывая сбоку в сосредоточенное лицо провизора. — Может, не так? Может, «каретник»?

— Если вы знаете лучше моего, зачем приходить? — рассердился тогда Бржезовский.

— Да нет, откуда же нам — в лаптях-то!

Мужичонка помялся возле стола, пошмыгал косом и, точно решившись на что-то отчаянное, взял карандаш из руки аптекаря и на том же листе написал непечатному: «Алт». Пригнул голову набок и прочитал его вслух.

— Немец сказал бы «альт», — поправил провизор.

— Не подходит, — разочарованно протянул необычный больной.

— Что не подходит?

— Не то, видно, слово. Я ведь, по скудности-то умишка, знаете что подумал? Вот, мол, добавить еще две буковки, и татарское слово «алтын» получится. Золото это по-ихнему.

— Золото?

Теперь и у переводчика предательски задрожали колени и кончик карандаша в руке, которым он хотел обвести короткое слово.

— «Альт» — это… это «новый», «Новый каретник», если вас так больше устраивает.

Мужичонка задумался, поскреб себя за ухом.

— Откуда он взялся, «новый каретник»? Там при мочальном-то барине отродясь нового ничего не ставили. Лошадей помногу он не держал… — Хотел еще что- то добавить и осекся на половике слова, даже рот не сразу захлопнул. А старик провизор через двойные свои очки успел разглядеть, что в глазах мужичка- простачка вместо зеленого алчного огонька на долю секунды мелькнул неприкрытый испуг.

— Шут с ним; новый так новый! — затараторил он через минуту. — Вот ведь до чего оно интересно устроено в языках-то! Для русского — «алт» этот самый совершенно зряшное слово, его и в разговоре-то нашем нету! У немца, видишь ли, «новый», а татарину добавить немного — «золото». Чудно! Ну, до свиданьица вам. Благодарствую! Вы уж не обессудьте за беспокойство: читаешь иной раз книжонку… И что за манера у этих старорежимных писателей! Ну и писал бы, как добрые люди, а нет — где-нибудь да метнет его в сторону. Для чего вот ввернул «алт» после каретника?!

Мужичишка ушел, а провизор Бржезовский так и остался сидеть над листом бумаги, водил и водил кончиком карандаша вокруг злополучного «алт», которому, если читать по-татарски, не хватало всего двух буковок, чтобы получилось золото. Но «альт» — это вовсе не «новый». Наоборот: «альт» — это «старый». «Старый каретник»…

И проснулся в душе старика Бржезовского точно такой же бес, который гонял хитрящего мужичонку за десятки верст в город с двумя-тремя таинственными словами, выписанными по-печатному на бумажку. Теперь очкастый старик раскусил «любителя-книжника». Пусть не темнит, не изворачивается. Гусь какой— манера старых писателей ему не нравится! Выудил где-нибудь в старом судебном деле неразгаданную шифровку или записку нашел в дупле на какой-нибудь барской усадьбе, вот и мерещится клад.

А бес — тут как тут. Шепчет в самое ухо: «Клад и есть! Золото! Сколько его было закопано в подвалах купеческих особняков в семнадцатом-то году! До сих пор находят. И в поместьях барских. Не всё ведь к Колчаку сплыло!»

Аптекарь зажмурился, покрутил головой. Бес свое шепчет. И старик не устоял перед соблазном. Начал с того, что достал из стола лист чистой бумаги и записал из слова в слово всё, что успел перевести хитрому мужичку. Получилась бессмыслица. Вот тогда- то провизор Бржезовский и раздобыл лист ватмана, разрезал его на сантиметровые полоски, полоски эти перестриг ножницами на дольки и потом уже на каждой из них написал по слову латинскими буквами. И стал понадежнее запираться на ночь, особенно после неожиданного появления Прохорова.

Мудрил, комбинировал. Из отдельных слов составлял фразы, выписывал их на отдельную бумажку и снова передвигал на столе одинаковые прямоугольнички. Дело подвигалось медленно. Из десятка слов, не считая первых двух строчек, старик нанизал несколько сот вариантов, затратил на кропотливое это занятие целую зиму и лето, а мужичок как в воду канул.

Одну из составленных фраз провизор Бржезовский считал наиболее достоверной: «В створе южной башни и каретника (конюшни)», затем добавилась и вторая: «от березы № 4 к старому колодцу». И вот сидел как-то он, уже за полночь, над своими бумажками, и вдруг рассмеялся, хлопнул себя по лысине.

— Дурень ты, старый дурень! — воскликнул Бржезовский. — Ведь когда еще сказано было: при «мочальном барине»! Что тебе еще надо?

Было это в начале осени. Поля вокруг Бельска уже опустели, вечерами по Забелью, медленно колыхаясь, растекались вширь молочные реки тумана. Низкое, хмурое небо набрякло ленивыми тучами, иногда целыми днями оно источало назойливый мелкий дождь. Улицы в городке стали безлюдными, в парке с утра и до позднего вечера надсадно каркало вороньё.

Б один из таких тоскливых сентябрьских дней от пассажирского дебаркадера отчаливал небольшой колесный пароход. Он шел до Уфы. На этом пароходе уезжал из Бельска чекист Жудра. На прощанье он сказал Прохорову:

— Не сиди затворником в своем флигеле. У тебя только два глаза, в нашей работе этого мало. То, что увидишь сам, достоверно, что услышишь или прочтешь — проверяй дважды. Всегда помни: мы такие же люди, как и все. Разница в том, что нам больше доверено, а это значит, что нам нельзя ошибаться. Нельзя.

Жудра легко поднялся по трапу на забитую узлами и чемоданами палубу, помахал правой рукой кому- то — приземистому и широкоплечему, остановившемуся возле перил на дебаркадере. Прохоров тоже приподнял руку. И в этот момент увидел старика в очках и с висячими седыми усами. В брезентовом дождевике, застегнутом на все пуговицы, аптекарь сидел на бухте каната возле металлической решетки, отделявшей машинное отделение, придерживая на коленях небольшой чемоданчик, с каким обычно ходят в баню, и всем своим видом показывал, что уж больно ему не хочется ехать.

Провожающих было немного, и дебаркадер вскоре опустел. Прохоров повернулся, сунув в рот папиросу, похлопал себя по карманам куртки, отыскивая спички, повертел перед глазами пустой коробок и бросил его за борт. Потом зашел в буфет. Там тоже почти никого не было, столики пустовали, только в самом углу за уродливым пропыленным фикусом сидели трое и лениво тянули пиво, изредка перебрасываясь короткими фразами.

Один из них — с наголо обритой головой и острыми, вздернутыми плечами — сидел спиной к двери, второй примостился бочком на краешке стула, как бедный родственник; третьего скрывал фикус. Когда Прохоров, грузно вжимая скрипучие стертые половицы, подошел к стойке, бритоголовый искоса глянул на него и под столом незаметно толкнул соседа коленом. Тот замолчал.