Экспедиция идет к цели (Приключенческая повесть) - Колесникова Мария Васильевна. Страница 26

Пушкарев был геологом, и все, что встречалось на пути, подмечал его острый глаз. Оставив лошадей в каком-нибудь укрытии, они поднимались почти к самым вершинам гор. Тяжелый рюкзак с разноцветными штуфами оттягивал плечи. Они прослеживали обширную зону пегматитовых жил, наносили на карту обнажения. Пушкарев брал в левую руку кусок породы и точным ударом геологического молотка отбивал выступающие части.

— Пиропов нет!

Александр объяснял Цокто:

— От внимания геолога не должна ускользать ни одна мелочь. Даже растения помогают иногда делать открытия. К примеру, смолки с розовыми и красными цветами, фиалки и белые ярутки вбирают в себя из земли медь и цинк. Один из видов астрагала с бело-розовыми цветами выдает тайну залежей урана. Если скромные анютины глазки раскрашены в яркие, кричащие тона, то, значит, под ними в земле прячется цинк.

— А вода? — спрашивал Цокто.

— Для воды существуют свои признаки, я говорил о них Басмановой. Если песчаный камыш, вайда, дюнник растут все в одном месте — верный признак пресной воды. А соседство верблюжьей колючки, тамариска и вейника указывает на минерализированные воды.

Цокто все было интересно. Конечно, он не мог признаться русскому геологу в том, что приставлен к нему соглядатаем Бадзаром и Накамурой. Цокто должен следить за всеми находками Пушкарева, и если геолог найдет красные камни или алмазы, сразу же сообщить. Если бы не это обстоятельство, Цокто чувствовал бы себя прекрасно.

— Нет, друзья, — сказал однажды Пушкарев, — искать алмазы в этих горах должна специальная экспедиция. Все гораздо сложнее, чем показалось сначала. Оставим эту затею.

— Оставим, — обрадовался Цокто. — Я ведь еще в Улан-Баторе говорил: нет алмазов!

— И Дамдина вряд ли найдем, — сказал Тумурбатор.

Наконец-то и сам Пушкарев понял, зачем он забирается в горы, лазает по скалам, не зная устали: не алмазы ищет! Ищет тело старого Дамдина…

Однажды спросил у Цокто:

— Куда мог деваться Дамдин-гуай?

Цокто почему-то смутился, долго не отвечал. Потом, отведя глаза в сторону, сказал:

— Куда девался? Никуда не девался. Он был стар, очень стар. А когда человек чувствует смерть, он «переходит в степную юрту», ложится на траву и ждет конца. У нас ведь не зарывают в землю, как у вас. Тело Дамдина мы здесь все равно не найдем — в степи искать нужно.

В горы они больше не ездили. И мечта об алмазах потускнела.

— Старому Дамдину камни привозили со всех концов Монголии, — говорил Тумурбатор. — А до революции он их получал даже из Китая и Тибета.

Но Пушкарев не сдавался:

— Почему все же старик послал камни в Ученый комитет? Это же заявка на пиропы!

— Не знаю.

— Пиропы где-то здесь, неподалеку.

Сандагу Александр признался:

— Вся эта история с пиропами и исчезновением Дам-дина что-то мне не нравится. Формально ни к чему не придерешься, а есть какой-то смутный осадок на душе, ощущение того, что именно красные камешки погубили старика.

— Ну, это слишком уж смелое предположение: старый Дамдин, возможно, искал нужные камни для своей работы и сорвался со скалы. И сами будьте осмотрительнее: не сорвитесь!

— Я-то не сорвусь, если не столкнут насильно. Ладно, буду искать уголь, буду искать сланцы, нефтяной газ, воду — все, что угодно. А к пиропам все равно рано или поздно вернусь: они должны быть! Я чувствую: они где-то совсем близко, просятся в руки.

Тревога все сильнее и сильнее завладевала Пушкаревым. Да, араты из артели обшарили ближайшие горы и ущелья, но тела старика так и не нашли. Не получилось Шерлока Холмса и из Пушкарева.

Степное спокойствие обманчиво. Кому-то из тех людей, кого он даже не знает, есть дело до русского геолога, кто-то, возможно, следит за каждым его шагом, ждет чего-то.

Он приезжал на буровую, и здесь ему всегда были рады. Иногда его сопровождали Тумурбатор и старик Луб-сан, сторож лагеря.

В холодные вечера Лубсан деловито разводил огонь в печурке, усаживался на туго свернутые кошмы, вынимал из-за пазухи книжку и, в который раз, начинал неторопливо перелистывать ее. Это была книга Тимякова, подаренная им Лубсану, книга о Монголии, о нем, Лубсане.

В тот самый день, когда экспедиция приехала в эти края из Улан-Батора, Тимяков, поздоровавшись с Лубсаном, протянул ему небольшую книгу в коричневом переплете, тисненном золотом, и сказал:

— Вот, возьми от меня в подарок — о тебе книгу написал.

Лубсан бережно взял заскорузлыми руками книгу и долго рассматривал золотые буквы. Он не умел читать, но знал, что в книгах скрыта большая мудрость, которая делает людей сильными, и потому относился к печатному слову с уважением. Он стал тогда осторожно перелистывать тонкие страницы, усеянные черными непонятными значками, и неожиданно качнулся в сторону, залился беззвучным смехом.

— Да это же мой верблюд Лентяйка! — вскрикнул он. — И я рядом… — Он схватил книгу и ткнул пальцем в свой портрет. — Всем показывать буду. Ая-яй, хорошо… Ну, спасибо. Порадовал старика!

Теперь, сидя в юрте Басмановой на войлоках, Лубсан перевертывал каждую страницу и когда на фотографиях узнавал своих приятелей, их коней и яков, юрты и собак, то снова заливался смехом.

— А чего здесь написано? — спрашивал он и, когда Валя или Пушкарев объясняли, слушал внимательно, боясь пропустить хоть слово.

— Почитай еще, пожалуйста, — просил Лубсан, когда Пушкарев умолкал. — Спрашивать будут — рассказывать придется.

И чем дальше читал Пушкарев книгу, тем серьезнее становилось лицо Лубсана. Перед старым кочевником проходила вся его жизнь, словно это была книга не его друга Андрея, а судная книга загробного князя Эрлнк-Номон-хана, в которой записаны и добрые дела и грехи человека. То видел он себя в рваном халате и старых гутулах, заплатанных шкурой верблюда, загоняющим в лютую стужу хозяйский скот; то вставали перед ним необозримые картины Гоби и Алтая, где водились хуланы и янгеры, и он видел себя подкрадывающимся к осторожному, пугливому зверю; то брел он в зной с караваном по пескам Алашаньской пустыни, умирал от жажды и голода, дрался с кровожадным барсом, а в трудные годы, когда погибал весь его скот и зверье уходило неизвестно куда, просил подаяния у монастырских ворот. Было сказано даже о том, как новая власть подарила ему юрту и несколько голов скота на развод. Вся его жизнь точно на ладони представала перед ним. Было здесь и хорошее и плохое.

«Однако мало добрых дел сделал, — думал он с грустью. — Не знал, что книга обо мне будет, а то постарался бы».

Книга произвела на Лубсана большое впечатление. Он решил, что будет хранить ее на божнице, вместе с бурханами.

Любил эти тихие вечера в юрте Басмановой и пограничник Тумурбатор. Он окреп, поправился, чувствовал, как силы возвращаются к нему, стал с нетерпением ждать летнего праздника Надома, надеясь принять участие в спортивных играх, в борьбе с местными силачами.

Ему все больше и больше нравилась тихая, немногословная Долгор, которая как-то робела в его присутствии, смущалась, и стоило больших трудов вызвать ее на разговор. Постепенно она привыкла к нему; завидев его на пороге юрты, улыбалась, спешила подать пиалу холодного кумыса. Совсем осмелев, расспрашивала о службе на границе и о том, как японцы напали на заставу, как Тумурбатор попал в госпиталь. Он не любил об этом рассказывать. Больше говорил об Улан-Баторе, где ей никогда не доводилось бывать.

— Ты видала когда-нибудь многоэтажный дом? — спрашивал он.

Нет, ей было непонятно, как люди могут жить в таком доме, друг у друга над головой.

— Вот поедешь с Валей в Улан-Батор, все своими глазами увидишь: промкомбинат, магазины, театр, кино. Про Чапаева интересно. А Надом не то что здесь: тысячи людей съезжаются! Ты спрашиваешь, как в больших домах люди живут друг у друга над головой? Смешная… Вот спроси у Вали или Пушкарева, какие дома в Москве: таких и в Улан-Баторе нет — в ящике наверх поднимаются, лифт называется.

Вспыхивала электрическая лампочка. Делалось тепло и уютно. Появлялись Чимид и Гончиг, который все еще батрачил у Бадзара. Они устраивались прямо на полу и жадно ловили каждое слово Пушкарева и Вали. Пушкарев знал много интересных историй, но лучше всего он умел рассказывать о той стране, откуда приехал в Монголию. Это была удивительная страна, и рассказы о ней Долгор готова была слушать хоть до утра. Пушкарев говорил о далекой Москве, где все было чудом: и высокие дома с зеркальными витринами, и стальные мосты, и бесконечный поток автомашин. Там находилось диво из мрамора и металла — солнечная улица под землей. А вечером на башнях Кремля загорались рубиновые звезды. Валя вспоминала полноводную Волгу, так милую ее сердцу. Она задумчиво смотрела в открытую дверцу печурки, где весело потрескивали дрова, и неторопливо рассказывала о белых пароходах, огромных плотах, медленно плывущих вниз по реке, об изогнутых парусах у дымного горизонта.