Шиза. История одной клички (Повесть) - Нифонтова Юлия Анатольевна. Страница 6

Янка, не мигая, сквозь слёзы смотрела на обширное белое пятно, мерцающее на месте рябого лица проводницы, вдыхала извергаемые ею винные пары и отказывалась верить в происходящее.

— Пожалуйста! Я умоляю вас! Мне необходимо ехать. Меня мама ждёт. У меня нет больше денег, у меня же есть билет. Пожалуйста! Пожалуйста!

— А я не знаю, кто вам эти билеты продал. Я, что ли, вам эти билеты продала? Идите в кассу, к дежурному, начальнику вокзала… Разбирайтесь с кем хотите!

«Заканчивается стоянка поезда Алма-Ата — Новосибирск, — прогнусавили сверху.

— Так. Слышала? Отправляемся. Отойди от вагона! Нечего тут! Ты русский язык понимаешь аль нет?

Как будто поняв что-то, Янка молча сняла золотые серёжки и протянула их окончательно расплывшемуся пятну: «Ничего, ещё остался заветный бабушкин перстень» — его Янка оставила дома, боясь потерять.

— Ну, залазь, ладно уж. Устраивайся где найдёшь, на третьей полке вон. И откуда только такие хамки наглые берутся? Прёт напролом, хоть ты ей тут чё…

«Что б тебе лопнуть!» — мысленно парировала Янка.

Тёмный вагон напоминал захламлённый, затхлый чулан. Повсюду сидели и лежали люди. По нескольку человек размещалось не только на полках, но и на ящиках, тюках, коробках, заполонивших все проходы. Обещанные «гостеприимной» хозяйкой вожделенные третьи полки, словно чёрные беззубые рты, были забиты поклажей и телами. Невозможно было найти свободного пятачка пространства, чтобы даже присесть. Доблестная труженица путей сообщения не лукавила — мест в вагоне действительно не было.

— Чучмеки товар везут, — пояснил участливый пассажир, видя Янкину растерянность.

Ей вдруг показалось, что она находится внутри клубка кишащих, липких червей. Пришлось спасаться в тамбуре, пропахшем мочой и табаком. Янка села на свою сумку, скинутую на грязный, заплёванный пол. И тут, впервые за свой долгий отпуск, почувствовала она что-то похожее на защищённость. Иногда, к Янке в тамбур заходили пассажиры, угощали местную жительницу сигаретами, перекидывались из солидарности сочувственными фразами.

— Ладно, что ж теперь. Не в Америке живём.

— Едем — это главное, не ногами же топаем.

Домой-домой, домой-домой… отстукивают ритм колёса. Нет же — это ударная установка, барабаны, тарелки… Джаз… всё громче, громче… Дверь, болтавшаяся из стороны в сторону, наконец-то замерла, распахнувшись настежь. Но за ней почему-то не было скрежещущего металлом перехода в соседний тамбур, а прямо с порога… расстилалась мягкая, как пушистый ковёр, изумрудная трава. Какой яркий солнечный свет! Прямо над ней в васильковом небе сияли сразу две радуги — одна над другой, а под ними быстро-быстро, обгоняя друг друга, плыли белоснежные облака. А разве бывает сразу две радуги? По поляне промчалась стайка детей, они звонко смеялись, гоняясь за бабочками, огромными, как летающие веера: «Сцыляет щебетар! Солвей дудуццу!» До горизонта расплескались кружевной пеной маленькие летние кафе. Ослепительную белизну их пластиковых интерьеров нарушают лишь разноцветные зонты от солнца. Компании одетых в белое людей беззаботно щебечут, потягивая вино. Тёплый летний ветер играет воротниками, юбками, бахромой пёстрых флажков, воланами скатертей. Янка скинула босоножки и побежала босиком по траве. Ах, вот откуда музыка — на летней эстраде под навесом играют музыканты. Янка шла мимо столиков, завороженно наблюдая, как кружатся в высоких бокалах кубики льда. Вдыхала тонкий аромат ландышей, расставленных повсюду. К Янке повернулась миловидная женщина и приветливо протянула вазочку с мороженым.

— Ой, это мне?! Какая прелесть! Спасибо вам огромное!

В ответ женщина заворковала на неизвестном, мягком наречии, изливая из глаз, как апрельское небо, свет бесконечной доброты: «Притынь де сластыниченнё! Плитти! Плитти!» Только в этот момент Янка поняла, что все вокруг говорят на непонятном языке: «Где я? Говор не английский и уж точно не немецкий. Напоминает французский, но нет, не он. Что-то всё вокруг чересчур чисто и благостно. Кустики фигурно подстрижены. Газон ровнёхонький — не в российских традициях. Доброжелательные, счастливые люди. Подозрительно!» Рассеянные догадки прервал ещё более странный эпизод. Плавно, словно скользя по облакам, распахнув руки для объятий, к Янке приближался статный юноша с медовыми глазами, похожий на ангела. Пока белокурый красавец крепко обнимал Янку, как родную, смущённая девушка напряжённо перебирала в памяти, где она могла видеть его раньше. Это красивое лицо было ей, безусловно, знакомо, знаком запах и мягкие прикосновения, знакомо ощущение покоя, исходящее от него, но тем стыднее не вспомнить имени столь близкого человека. Может, когда он заговорит, то, услышав голос, всё разрешится — и в памяти всплывёт родное имя. Как будто прочитав Янкины мысли, прекрасный незнакомец обратился к ней, ласково улыбаясь:

— Девушка! Э-э, бля, бомжиха, что ли? Давай вставай. Развалилась тут!

В тамбуре было уже светло и от того ещё более грязно и мерзко. Над Янкой в праведном гневе нависли сердитые пассажиры, желающие выйти быстрее, чем остановится поезд.

Когда сквозь запылённые стёкла стал угадываться силуэт родного города, от Янкиной затравленности, навеянной внезапным пробуждением, не осталось и следа.

«Мой город! Мой вокзал! Я дома! Ура!!!» — ликовала она, едва сдерживаясь, чтоб не закричать. Подхватив пожитки, Янка спрыгнула на перрон и полетела по родным улицам, пронизанным золотыми рассветными лучами, не замечая коротеньких травинок, торчащих из расстёгнутых босоножек. И уже не увидела, как к вагону подъехала неотложка, как грузили безжизненное тело проводницы. И не узнала бы теперь её рябое лицо, перекошенное инсультом, если бы не знакомые до боли серёжки — подарок бабушки.

Дома всё по-прежнему, будто Янка не уезжала никуда не было в её жизни этих состаривших душу дней. Вид родного жилища отрезвил патриотический пыл: «Зачем так стремилась сюда? Никому я не нужна, даже здесь». С нарастающим унынием она обвела взглядом изученные до отвращения детали интерьера. Обувь в коридоре расставлена по ранжиру и назначению. Тарелки в кухне — в неизменном иерархическом порядке. Посудная тряпочка, свёрнутая непременно рулончиком, покоится справа от плиты и нигде больше. В дизайне гостиной так же безраздельно властвует домострой. Многочисленные вазочки, коробочки, шкатулочки — каждая на своём месте. Не дай бог сдвинуть на сантиметр! Книги непременно по цвету обложки. Диванные подушки выстроились по росту длинной шеренгой. Ша-агом марш!

Над диваном противно усмехался ушасто-конопатый портрет кумира семьи — Ленчика, младшего брата, откровенно недоумевая, как же это можно выбиться из расписания английско-скрипично-теннисных занятий?! Ленчик — успешный! Ленчик — удачный! У него нет проблем с математикой, он не теряет деньги, не интересуется, как устроены люди без трусов. Им можно гордиться! С Янкой всё по-другому:

— Что-то ты, доча, пузо такое себе наела безобразное и щёки уже со спины видать!

Для девушки-подростка такое замечание звучит, как расстрельный приговор. Янка, как положено, в слёзы. Мама Ира долго трясёт её за плечи и пытает:

— Ты, что, беременна? Признайся, ты беременна? Не бойся, скажи мне, я ведь твоя мама!

Как ответить, что не нашёлся ещё желающий даже поцеловать такую уродину, одетую в отвратительное шмутьё, купленное в секонд-хэнде.

— Почему ты постоянно плачешь? Скажи, ты наркоманка? Наркоманка?!!

Янка давно заметила, что не может спокойно находиться с мамой Ирой в одной комнате. Её начинало разрывать нечто страшное, необъяснимое, абсурдное, то, что она не могла ещё толком сформулировать, но о чём уже догадывалась, не в силах примириться, — огромная, материнская нелюбовь — пожизненная, непоправимая её беда. «Значит, я сама виновата, раз родная мать меня не любит. Ненавижу себя…»

— Что, дочь, опять Гитлер тебя строит? — участливо интересовался отец, полностью подмятый «семейным счастьем». Иногда, опасливо озираясь, папа совал дочке в руку смятую денежку, заныканную от домашнего вертухая: «Матери не говори!» В своём автоцехе отец считался уважаемым и незаменимым. Но в семье являл собой досадное недоразумение. Бывало, что, придя домой в подпитии — на стадии безрассудства, отец пытался восстановиться в статусе главы семейства. Тогда в его голову летели: обувь по ранжиру, тарелки в неизменном иерархическом порядке, а также многочисленные вазочки, коробочки, шкатулочки…