Заметки с выставки (ЛП) - Гейл Патрик. Страница 28

— Ох, извините, — пробормотал Гарфилд встревоженно. — Это всего лишь крошечная камера. Я сфотографировал вас, чтобы показать жене. Вот взгляните. Хотите посмотреть фото? Нет? Ну что ж. Вот черт.

Он взял пульт и включил громкость в телевизоре, так что в комнату снова хлынул нарастающий звук музыки к фильму и тот калифорнийский пейзаж, который в данный момент выступал в качестве Дикого Запада. Затем он поспешно вышел, закрыв за собой дверь.

Ниоба Шепард снова с головой погрузилась в свою индексацию, по всей видимости, привычная к взрывам шума наверху, потому что он уже стоял в дверях кухни, а она даже не подняла глаз, и дело закончилось тем, что он откашлялся и произнес весьма неопределенное «Ну, мне, наверное, пора, гм…».

Она улыбнулась одной из своих неоднозначных, мимолетно неуверенных улыбок и поднялась проводить его.

— Сожалею, — проговорила она. — Вероятно, ваша встреча оказалась не совсем таким уютным воссоединением, какое Вам рисовалось.

Он пожал плечами, чувствуя себя теперь опустошенным.

— Не знаю, что мне рисовалось. Но встреча с Вами была… Вот. Позвольте оставить мои контактные данные. Ах, они у Вас уже есть. Конечно же, есть. Фалмут намного ближе Америки.

И он добавил: Вы можете навестить нас в любое время и, ну, держите меня в курсе, как он. И, возможно, Вы могли бы прислать мне остальные имена? Американцев?

Она не пыталась помочь ему. Он был уже третьим, который так корчился у нее на глазах. Возможно, их будет еще больше? Она просто сохраняла видимость развлечения, возможно, недоброго, и открыла перед ним входную дверь. Та открывалась с трудом, Ниоба незаметно уперлась ногой в косяк, изо всех сил дернула дверь и открыла ее перед ним.

— Давайте поддерживать связь, — сказал он.

— Давайте, — ответила она, и что-то в ее манере остановило Гарфилда от попытки протянуть руку, как наверняка поступил бы Хедли, или даже дружески чмокнуть в щеку, на что отважилась бы Лиззи. Он практически выскочил за дверь.

— Пока, — добавила она и с глухим стуком закрыла за ним дверь. Ошеломленный, он приостановился на тротуаре, услышав, как она запирает дверь и с усилием задвигает засов.

Чувство опустошения, навалившееся на него в прихожей, усилилось, когда он понял, что теперь оказался в плену плохо продуманных планов. Лиззи предложила ему ехать одному. Она собиралась на концерт в Труро вместе с Энтони и Хедли, который, казалось, прижился в своей старой комнате и с самых похорон не был дома с Оливером в Лондоне. По ее подсказке он взял на ночь номер в гостинице. Возможно, тебя пригласят провести вечер с новыми родственниками, сказала она, или они захотят, чтобы он навестил их снова в воскресенье.

Он взглянул на часы. Он уже не успевал на поезд до Рединга, откуда мог пересесть на последний сносный вечерний поезд до дома. Конечно, всегда можно было сесть на поезд дальнего следования, но он прибывал в Рединг далеко за полночь, и вряд ли там можно найти свободное спальное место. Те дни, когда он проводил всю ночь в дороге, скрючившись на сидячем месте чтобы сэкономить деньги, были давно позади, и к тому же, если ехать так поздно, все равно нужно было придумать, как провести вечер. У него были знакомые в Оксфорде. По крайней мере, один друг с юридического факультета работал в юридической консультации где-то поблизости. Но он предварительно никому не позвонил, не зная, как повернется дело у Шепардов, и не подумал взять с собой записную книжку.

Он направился назад к гостинице и подумал что, конечно, не было никаких причин не позвонить Лиззи и не попросить ее посмотреть для него номера телефонов. Но кто мог гарантировать, что воссоединение с друзьями, с которым со времен собственной свадьбы разве что обменивался рождественскими поздравительными открытками, не окажется столь же удручающим, как и встреча с родным отцом.

В кино не шло ничего, что было бы ему хоть как-то интересно. Он посмотрел на афиши, но попадал как раз на середину сеанса, да и все фильмы казались предназначенными для детей или тех взрослых, которым еще предстояло взрослеть. Как как полный идиот, он не взял ничего почитать, кроме монографии Саймона Шепарда. Раньше он высмотрел заманчивый букинистический магазин, но, похоже, все магазины закрывались или уже были закрыты на выходные. Ему придется изменить двум привычкам, которым он следовал всю жизнь: поесть самому и провести вечер, уставившись в телевизор. (У них дома было только радио). Вот если бы он сел на поезд сразу после завтрака, он мог бы попасть домой к середине дня, только бы не случилось воскресных перебоев на линии.

Тут он заметил знакомую афишу и понял, что красивое здание, мимо которого он как раз проходил по Сент-Джайлз, было Домом собраний оксфордских Друзей. Он вернулся обратно и проверил все детально, хотя и знал, что молитвенное собрание будет в одиннадцать на следующий день, точно так же, как в Фалмуте и Пензансе. Уже не в первый раз ему захотелось, чтобы собрания проходили чаще, чем по воскресеньям. Он чувствовал, что в душе у него все взбаламутилось, и тихое созерцание вместе с группой Друзей дало бы ему возможность поразмышлять немного спокойнее и яснее. Возможно, в номере в отеле будет достаточно тихо, чтобы выключить свет, лечь на пол с головой на подушке и медитировать.

Он решил остановиться в Рэндолфе только потому, что там предлагали специальный тариф выходного дня. Но в давящем интерьере, изобилующем штофом и прочими приметами викторианской эпохи периода расцвета, без галстука он чувствовал себя одетым неподобающим образом. И задавался вопросом, не будет ли это законным поводом для того, чтобы заказать еду в номер, чем страдать, сидя за столиком на одного в ресторане, где освещение слишком романтичное для чтения.

Он хотел выпить чашку чая и направился на поиски только для того, чтобы обнаружить официанток, выкатывающих прочь тележки с пирожными и чайной посудой.

— Пятичасовой чай закончил полчаса назад, — объяснила одна из них. — Но просто чашку чая вы можете попросить в баре.

Атмосфера в баре была для чая совершенно неподходящей, запах свеженарезанных лимонов и позвякивание льдинок о стекло ослабили его решимость. Поскольку он умирал от жажды, вместо чая заказал пинту пива в большой кружке… и вдогонку стаканчик виски, потому что пальто было слишком тонким, а от бесцельного шатания по улицам он совершенно окоченел.

Он нашел столик в темном уголке, где мог не торопясь потягивать свои напитки и думать свои мысли. Никакого откровения не случилось. Он не почувствовал внезапной потребности любви к своему настоящему отцу, по сути дела, ничего к нему не почувствовал. Но не было никаких сомнений, он действительно был сыном старика, и покинул его убогий дом, унося с собой нечто, чего у него никогда не было ранее: своего рода разрешение. Он больше не был квакером по рождению. Он не мог делать вид, что все его воспитание исчезло в один миг, но теперь у него, похоже, было другое, более щекотливое наследство, способное это воспитание уравновесить.

Его отец больше не был столпом высокой нравственности, порядочным человеком, а ведь, по сути, его с этим, сколько он себя помнил, и поздравляли. Теперь его отцом оказался человек, не соблюдавший верности жене, зачавший, по крайней мере, трех детей с другими женщинами, которым не оказал никакой поддержки и, судя по всему, мало, если вообще, обеспечил свою дочь, необъяснимым образом ухаживающую за ним в старости. В доме ощущалась некая бесплодность, без каких бы то ни было признаков дружелюбия, не было там никаких намеков на веру.

Он вспомнил, что не позвонил отчитаться Лиззи, и в то же самое мгновение понял, что и не будет. Он почти никогда не пил. Лиззи была совершенно непьющей. Это, как и ее вегетарианство, было одним из тех символов веры, которые он впитал и к которым приспособился, когда встретил ее. Если бы она каким-то образом могла бы увидеть его со спиртным, да еще и с пивом, стоящим перед ним на столе, она бы предположила, что он пытается оправиться от плохих новостей. Ей бы и в голову не пришло, что он, возможно, смакует крошечный шажок в сторону независимости от принципа и даже от нее. Он только что получил небольшую, но мощную прививку от добродетельности, от своей семьи и чего-то вообще, и алкоголь был первой симптоматической реакцией.