Черный ангел (Фантастика Серебряного века. Том IV) - Зарин Андрей Ефимович. Страница 36

Павел быстро взглянул на него, ничего не сказал.

— Как она умерла? — спросил он.

И Зубов, все еще волнуясь, рассказал, как умерла императрица. Она встала, как всегда, потом прошла в уборную и долго оттуда не выходила. Перекусихина, встревоженная этим, хотела войти, но что-то мешало отворить дверь.

Тут голос Зубова прервался.

— И это оказалось тело императрицы, — с рыданием закончил он. — Она умерла от удара. Она еще дышала, когда прибыл лейб-медик и он… Но ничего нельзя было сделать…

Сосредоточенный и угрюмый, слушал Павел взволнованный рассказ Зубова. Потом вдруг он произнес:

— Я не имею зла на вас, сударь. Все останется по-прежнему. Назначаю вас инспектором артиллерии.

Зубов снова упал на колени и поцеловал руку императора.

— А теперь — во дворец! — произнес Павел.

Известие о смерти императрицы уже распространилось по Гатчине.

Едва Зубов, по приказанию императора, распорядился подать экипаж, как, взволнованная и бледная, прибежала императрица с маленьким Константином. Император приказал собираться и ей. Через четверть часа экипажи уже мчались по петербургской дороге.

Невообразимая тревога царила во дворце. Всех, как громом, поразила весть о смерти императрицы. Крепкая и сильная, несмотря на свои шестьдесят семь лет, она сумела соединить в одной себе, за время своего тридцатишестилетнего царствования, всю власть, все вожделения народа; но мысль, привычная идти одним путем, останавливалась, как с разбега, перед фактом ее смерти, оставляющей за собой страшную пустоту. Весь уклад общественной жизни, особенно военной, вдруг подвергался страшной ломке, так как всем были известны антагонизм и крайнее различие взглядов между матерью и сыном, теперешним императором. Буквально все население столицы было охвачено паникой, особенно люди, близкие ко двору…

Они ждали опалы и чуть не казни.

Среди растерявшейся толпы цесаревич быстрыми шагами прошел к телу матери. Труп Екатерины положили на широкую кушетку в ее кабинете. Правая рука свесилась, лицо было спокойно и строго тем величием смерти, которое кладет она на чело избранников.

Павел молча опустился на колени перед этим трупом, еще накануне одушевленным великой волей, потрясавшей миром.

Близ него стояли Безбородко, Зубов, находившийся в полубессознательном состоянии, и прискакавшие следом за Павлом из Гатчины его любимцы Кутайсов и Аракчеев.

Стоя на коленях, низко опустив голову, прильнув губами к холодной руке императрицы, словно застыл в своей скорбной позе юный Александр.

— Ваше величество, — прошептал Безбородко, — надо немедля подписать манифест.

Император вздрогнул и быстро поднялся с колен.

— Да, да, — торопливо ответил он, — пойдемте.

Они вышли в большой приемный кабинет.

Безбородко разложил на столе текст манифеста.

— Не правда ли, граф, — вдруг произнес Павел, — какая по воле Божьей перемена. Ведь это не тот манифест?

И, быстро проглядев манифест, возвещавший его вступление на престол, Павел подписал его.

— Это именно тот манифест, — с едва заметной улыбкой произнес Безбородко, — тот, который нужен для блага Российской Империи.

Павел молча вышел.

В это время прибыл почетный караул от Кавалергардского полка, под командой князя Шастунова.

Император узнал его.

— А, полковник, здравствуй! — громко приветствовал он молодого поручика.

Князь Шастунов вспыхнул от удовольствия и отсалютовал государю шпагой.

Бесконечной вереницей тянулись придворные отдать последний долг праху императрицы.

Утомленный император прошел в библиотеку.

Все случившееся так сильно подействовало на него, что он чувствовал потребность в одиночестве.

Но его одиночество было скоро нарушено.

Тяжелые портьеры раздвинулись, и перед императором появилась стройная фигура шевалье де Сент-Круа.

— В тяжелую для вашего величества минуту я решаюсь предстать пред вами, — начал он с глубоким поклоном, быстро очерчивая в то же время в воздухе правой рукой мистический треугольник.

— Вы! Чего хотите вы? — отрывисто спросил Павел.

— Исполнить обещание, — с достоинством ответил Сент- Круа. — Вот, ваше величество, манифест, а вот завещание.

Страшно побледневший Павел протянул руку. Сент-Круа почтительно подал ему документы.

— Это дань признательности великому рыцарю Кадоша, — низко опуская голову, произнес он.

Император жадно проглядел бумаги.

— Опять! — воскликнул он. — Опять они в ваших руках. Как вы достали их?

— Их достали, — ответил Сент-Круа, — сегодня ночью; мы торопились, боясь за жизнь императрицы… Императрица открыла пропажу рано утром, и это ее так поразило, что она…

— Замолчите, замолчите, довольно… — исступленным голосом закричал Павел, — я не хочу ничего знать…

Рыцарь Кадоша низко поклонился и медленно и твердо проговорил:

— Мы исполнили свои обещания, ваше величество. Очередь за вами. Если же нет — наступит наш черед. — В его голосе послышалась угроза. — Какой мерой измерится, той же и отмерится [22], — закончил он.

И с этими словами шевалье де Сент-Круа, отдав глубокий придворный поклон императору, вышел из комнаты…

Владимир Мазуркевич

ЛОЖА ПРАВОЙ ПИРАМИДЫ

…Тревожно задребезжал звонок настольного телефона, точно передавал волнение того, кто требовал соединения. Я быстро подошел к аппарату и услышал взволнованный голос дяди:

— Виктор, это ты?

— Я, дядя… В чем дело?

— Ради Бога, приезжай ко мне… Это необходимо… Ты мне нужен до зарезу…

Стояла поздняя осень. Дождь лил, как из ведра, и перспектива тащиться к дяде на другой конец города мне вовсе не улыбалась.

— Нельзя ли отложить до завтра? — попробовал я увильнуть от неприятного путешествия.

— Невозможно… Не теряй времени на разговоры. Каждая минута дорога… Бросай все и приезжай, прошу тебя! — прозвучал в трубку нетерпеливый ответ.

Делать было нечего, и я, в душе поругивая дядю, собрался в путь. Приглашение было настолько категорично, и в то же время в нем звучала такая затаенная мольба, что у меня положительно не хватало духу отказать дяде. С дядей я был в самых лучших дружеских отношениях и глубоко ценил его образование, житейский опыт и доброе сердце; огорчать его мне совсем не хотелось, тем более что, как я знал, дядя, по свойственной ему щепетильности, никогда не решился бы тревожить меня без достаточных оснований.

Впрочем, на оригинальной фигуре моего дяди стоит остановиться несколько подробнее.

Великолепно образованный, воспитанный, принадлежащий по своему происхождению к лучшему обществу, он тем по менее являлся каким-то черным пятном — enfant terrible — всего нашего чопорного великосветского семейства. Непоседливый характер, непостоянство, излишняя впечатлительность прямо-таки выбивали его из рамок уклада, и взглядов того общества, в котором ему приходилось вращаться.

Родители наметили ему дипломатическую карьеру, но после одного совершенно недипломатического столкновения с представителем «дружественной державы» стало ясно, что дальнейшая служебная карьера дяди в области дипломатии окончена. Он перешел куда-то в другое ведомство; но и там недоразумение с начальством явилось печальным предвестником его грядущих служебных преуспеяний. Несмотря на протесты родни, дядя махнул рукой на службу, подал в отставку и переехал к себе, в великолепное имение в одной из лучших губерний южной России. Родственники, традиционные «служилые» дворяне, смотрели на все это весьма косо; они вовсе не принимали во внимание того, что во всех историях и столкновениях принципиально прав бывал дядя; да иначе и быть не могло, — слишком уж честна и справедлива была его натура — нет, родственники считались только с фактами, — помилуйте! испортил себе карьеру, повздорил с начальством! Ясное дело — «заблудшая овца»! «И в кого это он такой», — со вздохом говорили великосветские тетушки и в конце концов совершенно отказались от своего блудного племянника.