Черный ангел (Фантастика Серебряного века. Том IV) - Зарин Андрей Ефимович. Страница 35
Екатерина презрительно рассмеялась и с большой решимостью сказала:
— Завтра будет опубликован манифест. Сегодня вечером я поставлю на нем число: 6-е ноября. Ежели же, — улыбаясь, добавила она, — я сегодня ночью умру, то на этот случай у меня приняты меры. Верные люди знают, как и вы, где хранится моя последняя воля. Дело кончено. А теперь, дорогой граф, расскажите мне о ваших вчерашних переговорах с лордом Витвортом.
Граф Безбородко приступил к докладу.
Все придворные обратили внимание, что императрица в этот день была особенно озабочена.
Некоторые приписывали это якобы дурным известиям, полученным государыней из Закавказья от графа Валерьяна Зубова, где он после покорения Дербента, Баку и Ганжу (нынешний Елизаветполь) угрожал Персии, другие говорили, что лорд Витворт от имени Сент-Джемского кабинета внес какие-то поправки в заключаемый трактат.
К вечеру стали передавать шепотом, что государыня на утро 6-го ноября экстренно вызвала из Гатчины великого князя Александра, что гг. сенаторам предложено собраться завтра в торжественном заседании для выслушания, в присутствии самой императрицы, какого-то чрезвычайного манифеста. Глухо упоминалось имя цесаревича. В воздухе носилось что-то тревожное…
Императрица ушла к себе раньше обычного времени. Ей нездоровилось. Она чувствовала непонятную тяжесть в голове. Ее клонило ко сну. Но сон ее был тревожен. Ей было душно. Среди ночи она вдруг проснулась. Ей ясно послышались в соседней комнате чьи-то легкие шаги.
— Марья Савишна, это ты? — окликнула императрица свою верную камер-фрау Перекусихину.
Никто не отозвался. Подождав несколько мгновений, Екатерина, во своему обычаю не желая никого тревожить, зажгла свечу, надела горностаевые туфли и вышла в соседнюю комнату, где был ее малый рабочий кабинет.
Она остановилась на пороге и внимательно оглядела всю комнату. В комнате не было никого.
На столе в том же порядке лежали бумаги, стоял ларец с секретными документами, ключ от которого один всегда был при ней, а другой у князя Зубова, как говорила она, на случай ее нежданной смерти.
Она вернулась и снова легла. Но ее шаги и оклик все же услышала спавшая у других дверей спальни Марья Савишна. Она вошла.
— Ничего, ничего, Марья Савишна, — ласково отозвалась императрица на ее вопрос. — Спи спокойно, мне почудилось.
Марья Савишна, перекрестив императрицу, ушла к себе.
Настала тишина.
В полосе лунного света в малом кабинете появилась на миг темная фигура…
6-го ноября, ранним утром, когда еще деревья серебрились инеем в морозном воздухе и чуть брезжил свет зачинающегося дня, великий князь Павел был уже на ногах и прошел в парк в свою любимую беседку.
Там, среди густо окружавших ее дубов, он любил предаваться своим мыслям.
Все было тихо кругом. Он был один.
Тяжелые подозрения томили его. За долгое время царствования своей матери он привык никому не верить и всех подозревать.
Лишенный широкой деятельности, отстраненный от всякого участия в управлении государством, хотя и наследник, он предавался своим одиноким думам и составлял несбыточные, полубезумные планы. В своем вынужденном уединении он часто обращался мыслью к своему отцу, и мало-помалу всю нежность своего сыновнего сердца перенес на него. Он не знал ласки матери… И в его глазах отец его был жертвой, хотя мог бы быть героем. Он боялся участи отца, и разоблачения Сент-Круа доказали ему, что его предчувствия справедливы.
В это утро он был в особенно нервном настроении. Было несомненно, что опасность надвигается, что она уже близка. Ему грозила участь отца.
Что иное могло значить — вызов Александра, чрезвычайное собрание Сената?
Тусклым взором оглянул он низенькие домики казарм, где помещались его верные голштинцы, и болезненная, грустная улыбка скользнула по его губам.
Он представил себе несметные полчища победоносных войск, обожавших его мать.
— Потешное войско, — с горечью произнес он, — забава. Дитя неразумное в сорок лет. Безумец… Шлиссельбург…
Время летело незаметно. Уже давно проиграли утреннюю зарю. Забили барабаны. С напудренными косами, вытягивая по-журавлиному ноги, задыхаясь в узких, высоких воротниках, уже давно в экзерциргаузе парадировали его верные голштинцы, удивляясь тому, что «их» великий князь не присутствует на учении.
А великий князь, словно ожидая чего-то рокового с минуты на минуту, все быстрее и быстрее ходил из угла в угол в своей беседке.
Ученье приходило к концу. Павел остановился на пороге и стал напряженно всматриваться в даль, на прямую, длинную дорогу, откуда он мог ждать всего…
Вдруг сердце его сильно забилось. Он увидел на белой дороге темную движущуюся массу, словно толпу. Все ближе, ближе… Нет, это не толпа. Это бешено несущаяся коляска четверней, окруженная небольшим конвоем.
В коляске кто-то в форме… Вот шлагбаум сразу поднялся перед ними, не задерживая их стремительной скачки.
Что это? Человек в коляске что-то кричит; часовые у ворот берут на караул.
— Предатели! — хотел крикнуть великий князь, но словно оцепенение охватило его. Он замер на пороге беседки.
Ворота распахнулись. Коляска на миг приостановилась. Сидящий в ней что-то спросил у часовых. Они указали на беседку. Лошади рванули и через несколько мгновений, тяжело храпя, остановились около нее. Конные спешились.
Из коляски в одном мундире выпрыгнул молодой генерал, и великий князь отшатнулся, узнав в нем ненавистного Зубова.
В одно мгновение Павел отскочил в дальний угол и, обнажив шпагу, с налившимися кровью глазами, весь дрожа, готовился встретить нежданного посетители.
Как вихрь, пронеслись в его голове мысли:
«Манифест. Шлиссельбург… Отец… Нет, лучше смерть, их мало, мои голштинцы меня не выдадут… Я повешу его здесь же, на любом дереве…»
Зубов перешагнул порог. Увидев искаженное бешенством лицо Павла, он словно оробел и беспомощно обернулся назад, как будто ожидая себе поддержки.
— А! — хриплым голосом закричал Павел, поднимая шпагу. — Вы не возьмете меня живым! Я убью вас, сударь, слышите, убью! Но вам не удастся лишить меня моих природных прав! Вы не увезете меня в Шлиссельбург… Я обращусь в войску… к народу… — Он задыхался от бешенства. — Я сам издам манифест и в нем я скажу… — снова начал он и вдруг замолчал, пораженный представившимся ему зрелищем.
Вчерашний «полудержавный властелин», надменный и дерзкий Зубов стоял на коленях, умоляюще протягивая к нему руки. По его красивому, искаженному теперь страхом или горем лицу неудержимо текли слезы, губы дрожали…
Гнев Павла сразу упал и сменился глубоким удивлением.
Молчание длилось долго. Наконец Зубов, все не вставая с колен, прерывающимся голосом произнес:
— Государь, ваше величество…
Павел протянул вперед руки и потом закрыл ими свое горящее лицо…
Переход от ожидаемого Шлиссельбурга к трону был слишком резок. Павел молчал.
Некоторые полагают, что в эту роковую минуту окончательно было нарушено равновесие его души, что в эту минуту им овладело безумие, оставившее следы на всем его недолгом царствовании.
— Ваше величество, — прервал молчание Зубов, — сегодня в семь часов утра великой Екатерины не стало, — и, не в силах сдержать своего искреннего отчаяния, он громко зарыдал.
Да, его отчаяние было несомненно искренно. Со смертью императрицы он терял все; кроме того, он имел основания бояться за свою дальнейшую судьбу.
Павел порывисто подошел к нему и вложил шпагу в ножны.
— Встаньте, сударь, — произнес он, протягивая ему руку.
Шатаясь, Зубов встал.
— А манифест? А завещание? — быстро спросил Павел.
— Их нет, ваше величество, — ответил Зубов. — Шкатулка оказалась пуста, вот ключ от нее.
С этими словами он протянул императору небольшой золотой ключик.
Павел машинально спрятал его карман.
— По-видимому, императрица, — продолжал несколько ободрившийся Зубов, — уничтожила эти акты по чувству врожденной ей справедливости.