Календарь Морзе (СИ) - Иевлев Павел Сергеевич. Страница 21

Впрочем, нам же не и обещали, что этот мир будет сколько-нибудь логичен, разумен и справедлив, верно?

Всю вторую половину дня я трепался, не приходя в сознание. Ставил музыку, нес чушь, каждый час на десять минут уступал микрофон Чото для выпуска новостей. Никаких особенных сенсаций, помнится в них не было — какой-то британский гонщик стал балериной-трансгендером, японцы изобрели смарт-вилку, заглушающую чавканье, ограбившие магазин пьяные еноты не смогли выступить в цирке, пингвины Антарктиды были объявлены сторонниками Израиля… В общем, мир жил своей обычной жизнью.

Чото почему-то взволновала новость, что некая американка показала купленную шесть лет назад еду из «Макдоналдса» — и она до сих пор выглядит как новая. Еда, а не американка, разумеется. Тоже мне, сенсация. Я уверен, что это только первый шаг к совершенству. Идеальный фастфуд будущего будет выглядеть как новый даже на выходе из жопы. Чтобы потребитель мог сдать его в trade-in и купить свежий гамбургер со скидкой.

В основном, я просто что-то болтал, сплетая во имя пресвятой рекламной конверсии цепляющие слушателя конструкции из слов. Славик Манилов как-то объяснял мне, что много и сложно говорить — это вид сексуальной активности. «Лингвистическая избыточность развилась исключительно как средство мужских сексуальных демонстраций», — так выразился этот словоблуд, чтоб у него волосы на языке выросли. В переводе на человеческий это означает, что редкие и сложные слова самцы хомосапиенса используют исключительно ради того, чтобы произвести впечатление на самок — как распускающий хвост павлин. Как увидят самку, так сразу: «Индивидуум, критически мотивирующий абстракцию, не может игнорировать критерии утопического субъективизма». А если б не самки, обходились бы простыми «чо?» и «данунах!»

Поэтому, к примеру, писатель — очень сексуальная профессия, а моя работа на радио — вообще чистый харрасмент на грани паркового эксгибиционизма. Согласно Славиковой теории, говорить по радио много красиво и складно подобранных слов — все равно что мудями в окно трясти. Впрочем, думаю, Славик в первую очередь имел в виду себя — ведь если оценивать сексуальный порыв самца по числу малоупотребительных слов на единицу текста, то труды по философии написаны исключительно сексуальными маньяками с яйцами размером с арбуз. Как будто если философ, забывшись, ляпнет что-то кратко и по делу, его немедленно дисквалифицируют в стендап-комики.

Со Славиком я в тот день тоже виделся — после работы, в «поручике». Анюта провожала родителей, встречаться со мной ей было недосуг, и куда податься одинокому джентльмену? Только в кабак. Славик же, страдая лингвистической избыточностью и сексуальной недостаточностью, пасся там регулярно. Потрындеть приходил и потрахаться. Потрындеть — со мной или барменом, потрахаться — как повезет. В крайнем случае, девушки низкой социальной ответственности всегда были готовы небескорыстно приласкать страдающего политолога.

В этот раз Славика пробило на очередные рассуждения о неправильном устройстве мира.

— В социуме всегда очевидное и подавляющее большинство людей «хороших», а всякие негодяи — преступники, нарушители, извращенцы и психопаты составляют незначительное в процентном отношении меньшинство! — уверял меня он. Я сомневался в достоверности этой статистики, но не спорил.

— Однако, чем дальше, тем больше жизнь социума организуется именно исходя из существования этого меньшинства. Все делается не для того, чтобы было удобно нормальным, а чтобы было неудобно плохим.

Наркоманов немного — но купить средство от головной боли, марганцовку и таблетки от кашля не может никто. Террористы встречаются весьма редко, но раздеваются в аэропорту тысячи, — Славик вещал так пафосно, что я сразу предположил как минимум третий стакан.

— Девиз сегодняшнего дня: «Пусть станет трудно!» Мы долго создавали мир возможностей, в котором было бы удобно и можно, а теперь спешно переделываем его в мир невозможности, мир, в котором нельзя, мир, в котором трудно. Мир, в котором легко путешествовать, превращается в мир, в котором террористам трудно взорвать самолет! На его знамени надо изобразить «лежачего полицейского» — это тот ежедневный, ставший привычным абсурд, в котором мы живем. Простроить новую гладкую дорогу — и навтыкать искусственных кочек, потому что есть уроды, которые поедут там слишком быстро. Все сводится к нуждам уродов. Они важнее… — Славик допил свой виски и пригорюнился.

— Славик, успокойся, — утешил его я. — У тебя просто изначально неправильная посылка.

— Какая? — вскинулся философ.

— Что уроды составляют в социуме меньшинство. На самом деле люди злы, глупы, жадны и безответственны.

— Все? — расстроился пьяный Славик.

— Нет, конечно, кроме нас с тобой. Мы — последние два дартаньяна. Мы этически безупречны. Ты — продвигаешь в мэры продажного политикана, я — издеваюсь над людьми по радио. Вот сейчас мы нажремся, ты пойдешь по блядям, а я побреду домой с надеждой, что на меня кто-нибудь наедет, и я дам ему в морду. Кто, как не мы, приятное исключение в этом мире, полном зла и распущенности?

Анюта позвонила, когда до полуночи оставалось полчаса.

— Антон, пожалуйста… — она не рыдала в трубку, но в голосе ее было такое страдание, что я моментально протрезвел. — Приезжай скорее, если можешь…

— Что случилось, Анюта? — я, держа одной рукой телефон возле уха, другой вытряхивал из кошелька купюры на стол.

— Приезжай, ты мне очень нужен… — она всхлипнула и повесила трубку.

Я выпил достаточно, чтобы не сесть за руль и недостаточно, чтобы все-таки сесть. Поэтому я сначала пометался в поисках такси — но, как назло, ни одного из этих корыстных негодяев, собирающий тройной тариф с поддатых посетителей «Поручика», на месте не было. Я просто побежал к Аниному дому, благо это всего каких-то километра три, но, как я ни спешил, прибежал уже за полночь, так что интересующий вас день уже закончился…

— И все же, — настаивал Александр Анатольевич, — причина-то вашего ночного забега была в пределах этих суток. Что же случилось у вашей… хм… девушки?

— А я не знаю, — признался я.

— Не знаете?

— Увы…

Когда я добежал, почти выгнав пробежкой пары алкоголя, то был уже на изрядном взводе. Успел по дороге понавыдумывать себе ужасов. Кнопку домофона пришлось нажимать трижды, прежде чем сонный Анин голос ответил недовольно:

— Ну, кто там еще? Вы знаете, который час?

— Половина первого, — ответил я, посмотрев на часы. — Ты звала меня, чтобы спросить, который час?

— Я? Звала? — она фыркнула в трубку. — Антон, не знаю, что тебе вдруг приперло в ночи, но ты как-то неверно представляешь себе наши отношения. Даже будь я тебе законная жена — и то сказала бы: «Где пил, там и ночуй!» А я отнюдь не она. Так что вали домой и проспись. Спокойной ночи!

Я стоял, в обалдении глядя на криво наклеенное на дверь подъезда объявление «ВСЕГДА ТРЕЗВЫЕ ГРУЗЧИКИ!!!» и не мог понять — то ли со мной, что-то не так, то ли с Аней, то ли с Мирозданием. Так ничего и не придумав, побрел домой, размышляя, за неимением лучшего, о всегда трезвых, в отличие от меня, грузчиках.

В конце концов я решил, что это такой цирковой номер. Собираются зрители, под фанфары поднимается занавес, зажигается рампа и прожектора, а на сцене — ТРЕЗВЫЕ ГРУЗЧИКИ! На глазах изумленной публики, они с удивительной ловкостью и изяществом НЕ ПЬЮТ! Не выпив, грузчики раскланиваются и уходят.

Занавес.

Потрясенные зрители расходятся, перешептываясь и изумленно качая головами: «Ну нифига себе! Ты видал, Вась, — и правда не выпили! Вот реально ни капли! Я специально смотрел! Слышь, может это фокус какой? Ну, типа, обман зрения…»

— Позже вы не спрашивали ее, что же тогда случилось? — поинтересовался Александр Анатольевич.