Алина: светская львица - Бондаренко Валерий Вениаминович. Страница 18

— Ах ты, дурак, дурак! — рассмеялась вдруг Жюли очень звонко.

Она встала посреди комнаты, протянула обе руки к своему «Бришке», — и он вдруг сделал шаг к ней! Взаимные колкости едва не кончились поцелуем. Впрочем, Брюллов вспомнил тут об Алине и предложил дамам пройти в свою мастерскую.

Мастерская Брюллова оказалась огромной залой с пятью полукруглыми окнами и несвежими белыми шторами на них. Две печи в разных концах залы едва справлялись с холодом; строительный запах красок и скипидара; огромный диван, весь в бронзовых мечах и венках, — скорее, ложе древнего полководца; шестиугольный восточный столик с кальяном подле. На стенах — картины, рисунки без рам; возле одной из печей — подрамник с огромным холстом, на котором пока едва намечены углем контуры башен и каких-то бородачей. По заказу императора Брюллов писал «Осаду Пскова», — скучный сюжет, по его словам.

— Это он не сдается, — шепнула Жюли. — Я ведь наказываю его тобой!

— Но, милая… — возразила Алина. — И часто приходится его так пороть?

— Я тебе после все расскажу! — пообещала Жюли, улыбнувшись весьма лукаво.

Впрочем, милые вовсе уж помирились и приметно стали забывать о гостье, оставив ее наедине с папкой его акварелей, забавных и очень уж шаловливых.

Алина стала самолюбиво думать о Жюли и «Бришке»: о том, что он пошлый человек и более ничего; что подруга ведет себя недостойно; что делать человека средством своего мщения низко, подло. Однако она не могла себе не сознаться, что не посмела б (и не умела еще!) быть такой вот свободной и в ревности и в веселье. «А мы, ничем мы не блестим… — вспомнилось ей зачем-то. — И кто мне сказал, что гений — не человек?..»

«Бришка» и Жюли расшалились, как дети. Он стал показывать фейерверк в Риме, треща и вертя губами, словно ракета, — то взлетая на диван, то спрыгивая на пол. Алина расхохоталась, подумав, что Жюли должна быть с этим пузатым вихрем счастлива несказанно…

Вдруг доложили о Пушкине и Жуковском.

Из дневника Алины Осоргиной: «Он взошел — я вся смешалась. Он очень почтительно поклонился мне, однако ж сейчас было видно, как он досадует на присутствие посторонних. Он держался так чинно, так церемонничал, что невольно я показалась себе кисейной кривлякой, с которой нельзя иначе. Впрочем, это не была насмешка, — только досада. Ах, надеяться мне не на что! Что ж, он говорил очень умно пухлолицему Жуковскому, что необъяснимо, как скульптор в куске мрамора уже видит статую, и что дар художника — немного от черта. Он, конечно же, не сказал: «От Бога», не желая пускаться при мне в романтизм, но серьезностью темы дав мне понять, что не расположен любезничать.

У него все те же вечные его длинные когти и горечь, кажется, не в одних глазах, но также и в впадинах у висков. Он показался мне темнее обыкновенного.

Не знаю с чего, но сердце у меня почему-то сжалось. Даже не от безнадежности, — но от чего же?»

В карете Жюли объяснила ей, что вовсе не ревнует «Бришку» к «бабам» (ее слово!), но связь его с какой-то мерзавкой Бертой тянется уже вторую неделю. О Пушкине она сказала лишь, что он сумасшедший, что сама жена смеется над его ревностью бессмысленной и кипучей, и на его нередкий теперь вопрос, о ком бы она рыдала, случись между ним и д’Антесом дуэль, отвечает всегда: «О погибшем».

Алина вдруг с холодной горечью, почти с улыбкой, подумала, как ей приходится сдерживаться…

15 января был бал во французском посольстве. Пропасть гостей, роскошь нарядов необычайная, теснота. Мадам посольша не стояла весь бал у двери, принимая гостей, а бесперечь танцевала, лишь в перерывах удостаивая вновь пришедших общим поклоном. Алиной владело странное, какое-то лихорадочное настроение. Она приехала на этот бал только ради него. Он явился уже к вальсу, с женою и сестрою ее Александриной, косоглазой и очень грустной. Отчего-то Алине захотелось подойти к ней, заговорить. Она, кажется, понимала причину ее печали. Весь город говорит, что Пушкин отказал д’Антесу и Катрин от дома, даже не принял их, когда явились они с визитом после свадьбы. Знакомые пытались их помирить, — Пушкин отказался так резко, что д’Антес почувствовал себя оскорбленным смертельно. А это значит, он будет мстить непременно.

Алина все смотрела на Александрину, точно впервые ее увидала, припоминая упорные слухи, что она с ним в связи. Не хотелось в это верить. Все считали Александрину глубокой и тонкой натурой, называли «ангелом бледным». Но душевное благородство порою не совпадает с красивым лицом, — рядом со своею сестрой она смотрелась форменной дурнушкой.

Явился д’Антес с Катрин. Несмотря на все разговоры о ее неслыханном счастье, супруг ее тотчас устремился к мадам Пушкиной — благо, муж последней отошел. Натали отчего-то покраснела, как девочка. Все три сестры оказались вместе, — все три стройные и необычайно высокие, но какие же разные! Ослепительная, однако ж смущенная Натали, печальная, задумчивая Александрина, — и смуглая, сухая, но с горящим взглядом Катрин. Только д’Антес отошел — явился Пушкин. Он очень внимательно, как-то необычайно пытливо посмотрел на сестер. Сказал голосом, глубоким, но каким-то глухим, зловещим: «Я хочу видеть ваши лица!»

За ужином Алина сидела напротив Катрин. Надо сказать, д’Антес мало обращал внимания на нее. Он беспрестанно поднимался, переходил к другим столам, подсаживался к знакомым, — главным образом дамам. Катрин явно досадовала, кусала губы. Пушкин возник возле стула ее внезапно, с бокалом. Алина отлично слышала его слова: «Давайте выпьем здоровье друг друга!» Катрин вспыхнула, вся, смуглая, потемнела и ответила резко: «Пригласите сначала мужа, — мы выпьем втроем!» Пушкин повернулся и быстро ушел, ни слова не говоря.

Весь вечер д’Антес смотрел на Натали, но не танцевал с ней, почти с ней не говорил. Однако взгляд его, долгий и жадный, был красноречивее всяких слов. И какой, между прочим, тяжелый взгляд!..

Глава двадцатая

Весь день 27 января был какой-то странный: яркое солнце, легкий морозец, — вроде праздник в душе. Однако кататься со всеми с гор Алина все-таки не поехала; отчего-то не захотела. Ночью ей снился дикий сон: серый кот в яблоках сидел на цепи под деревом и внимательно-грустно смотрел на нее зелеными блюдцами своих загадочных строгих глаз. Алина не смела к нему подойти, но понимала, что в коте скрыта некая тайна, — возможно, и роковая. Вдруг с сизого, низкого неба на кота понесся поток алых и белых роз. Пелена из роз вскоре скрыла кота от Алины, и только его глаза сияли зеленым светом сквозь пестрый туман цветов. Глаза эти точно звали Алину куда-то.

В недоуменьи она проснулась.

К чему, однако же, этот кот и розы? Она могла бы и посмеяться, — но тревога ей овладела вдруг. Алина заперлась в своих комнатах, сославшись на нездоровье. В доме притихло все: дядюшка с тетушкой и Базиль уехали на катанья. Синие сумерки наступили быстро, а с ними тоска усилилась несказанно. Для развлеченья Алина решила переодеться, — но Глаша куда-то запропастилась.

Алина села тогда с ногами на канапе в своем розовом, а без света таком душно-тесном вдруг будуаре. Она стала думать и вспоминать, не очень уже разбирая, впрочем, думы то или сон.

Вчера опять был бал у моложавой и «суетной до слабодушия» Машеньки Разумовской, — опять ее узкий, но милый зал под звездчатым потолком. Алина отстала от Базиля, который что-то уж слишком много танцевал с разными дамами; Алина отошла за колонну и стала искать глазами того, другого, его, однако, не находя. От нечего делать Алина принялась разглядывать Натали, в который уж раз ревниво ища изъяна. Увы, — в прическе с низко заплетенными, как у античной камеи, косами, мадам Пушкина была чудо как хороша.

«Она как дивная статуэтка, — подумала вдруг Алина. — И такая кроткая, Боже мой!..»

Что-то неживое почудилось ей все-таки в Натали, хотя та много смеялась, невольно кокетничая близорукими своими глазами. К ней подошел д’Антес.