Заслон (Роман) - Антонова Любовь Владимировна. Страница 71

— Это неважно, — обрадовался Шура, — наше дело посмотреть и сказать Мацюпе, что там осталось.

— А ты тоже будешь смотреть?

— Так ведь комиссия же… Разве я тебе не сказал? От каждого района по два человека. — Они условились встретиться завтра, в три часа, прямо в саду Охотников.

Ночью с теплым южным ветром из-за Амура прилетела весна. Они и раньше бывали — такие погожие деньки, только Шура их не замечал. Звенела капель. Звонко, до одури, чирикали воробьи. Зримо набухали почки на деревьях, и хотелось петь. Волнуясь и спеша, он набросал на клочке бумаги начальные строки будущего стихотворения:

Но времени было в обрез, пришлось взяться за чертежи.

…Шура родился в приленской тайге, в семье потомственного охотника и зверолова. Как заведено было еще дедами, отец впервые взял его на охоту, едва мальчику минуло девять лет. Это была их последняя зима в Сибири: прошел слух, что в краю непуганого зверья, на далеком Амуре, двинулось в гору пушное дело. Деляги- американцы с руками рвут там не то что соболя или енота, но и серого волка метут. Цены же кладут, какие им вздумается, потому что нет в тех краях настоящих пушников, тех, что красную цену любому зверю знают и шкурку так умеют выделать, что товар заиграет и сам за себя заговорит. Заманчивы были и речи о щедрости благовещенских купцов.

С горделивой мечтой выбиться в люди, а пуще того дать в руки сына золотую жар-птицу — образование и тронулся Семен Федорович Рудых со своей статной и величавой Марией Григорьевной и шустрым Шуркой на Амур. Вместе с ними поехали из Сибири знатные пушники: старик Кузьмич и разбитной Федька Наумов.

Радушно приняли их в Благовещенске богатые мехоторговцы Минский и Левентас: дали на обзаведение денег. Скоро трое односельчан купили вскладчину на тихой Иркутской улице большой бревенчатый дом и стали понемногу обрастать хозяйством.

Из этого-то пятистенного, под железной крышей дома и побежал осенью Шурка в церковноприходскую Михайло-Архангельскую школу, что стояла напротив недостроенного собора почти впритык к маленькой, сияющей куполами и голубыми стенами церкви. И в первый же школьный день случилось такое, что не могло произойти в таежной глухомани. Долго потом казалось Шуре, что люди, да и звери, которых знавал он прежде, были и сердечнее и приверженнее к доброму, чем горожане.

Маленькая, похожая на лису-огневку девчонка не отозвалась на перекличке. Оказалось, что она не знала своего имени. С удивлением и даже страхом смотрел он на это неказистое существо: неужели она всю жизнь прожила бы так, не зная, как ее зовут, до самой смерти? Страшным и затхлым показалось ему неслыханное до этого слово «приют». Был он готов убить мальчишку, смеявшегося над той девчонкой, жестоко разодрался с ним на первой же перемене. Их оставили без обеда…

…Мать принесла газету. Не выпуская из пальцев рейсфедер, он просмотрел страничку «Красной Молодежи».

— Смотри-ка, мама, на пристани Бурея в комсомол вступило семнадцать ребят, и первое, что они сделали, — устроили воскресник по заготовке дров. А дрова они сдали в кооператив и на эти деньги приобрели столы и скамейки для клуба. Коммунистический Союз Молодежи — не чета прежнему союзу: там только болтали о самоусовершенствовании!

Мария Григорьевна, раскрасневшаяся от кухонного жара — по воскресеньям она топила русскую печь и пекла хлебы и пирог — улыбнулась сыну. Когда Шура был дома, все ее тревоги отходили в сторону. Она тогда верила в пользу его дела, и, казалось, будь моложе, сама бы вступила в комсомол.

— Дело-то рук человеческих всегда лучше самых распрекрасных слов. Однако бросай свою газету, Шурка! Мой руки да сядем обедать, у меня все поспело. — За столом она заговорила о младшем Гертмане:

— И что ему могло в Чите не понравиться? Вот шалавый! Сыт был, одет, обут, да еще учили. Глядишь, в люди бы вышел. Насел опять на Алешу, ни охнуть парню, ни вздохнуть — воспитывай, а он сам еще дите.

— Не очень-то они там сыты были, — возразил Шура.

— А у брата, небось, слаще живется? — рассердилась мать. — У Алеши и без Кольки ни отдыха, ни веселья, одни заботы да хлопоты. К нам и то не выберется на часок.

Шура, не ответив, глянул на часы. Третий час был уже на исходе, нужно было поторапливаться. Он поблагодарил мать за обед и вышел в переднюю.

— Ну я пошел! — крикнул он, одевшись.

— С богом, — она вышла, чтобы запереть за сыном дверь и залюбовалась, глядя, как он, в обход первых весенних луж, пересекает большой общий двор.

Садом Охотников называлась сосновая роща, расположенная в северо-западной части города на небольшой возвышенности, за Переселенческим управлением.

Шура спешил к месту встречи заболоченными пустырями, но, сократив расстояние, мало выиграл во времени. Солнце растопило лежавший здесь еще вчера темный ноздреватый снег. Между кочками, в блестящих лужицах, дотаивали кусочки льда. Шура выбрался на ровное место. Почва расползалась под ногами, увязавшими по щиколотку в холодной и вязкой жиже. У побуревших от времени ворот сада он увидел на влажной земле отпечатки маленьких ног. Вот здесь она остановилась и вытерла ноги о сухую траву. Обратно она не выходила. Шура толкнул калитку.

Девушка сидела на перилах открытой веранды и болтала ногами. Красная косынка пламенела на солнце, волосы тоже. Шура не менее тщательно, чем это было сделано ею, стал вытирать о траву свои облепленные грязью сапоги. Рыжая наблюдала за ним насмешливыми глазами. От этого становилось не по себе, уж лучше бы она его окликнула, ругалась бы, что ли.

— А, ты уже здесь, — сказал он, как будто только что ее увидел, и остановился на ступеньке, упираясь рукой в точеный столбик балюстрады. — Ты сердишься на меня? — спросил он тихо; в темных его глазах сквозило беспокойство.

Рыжая легко соскочила на дощатый пол, отшвырнула ногой обломок какой-то глиняной игрушки и пошла к нему, приминая сухие, лежавшие здесь с осени листья.

— Мог бы и не приходить, — сказала она просто, — смотреть-то нечего. Ну были когда-то гужи, вон там остался один столб. Навес этот уцелел, вот и все богатство.

— Как хорошо здесь! — воскликнул он радостно.

— Да, хорошо. — Девушка окинула сад спокойным, оценивающим взглядом до самых дальних его кущ. — Только сосны вершинами шумят. Здесь и. воздух другой, чем в городе. Чувствуешь? — Тонкие ноздри ее небольшого точеного носа раздувались, в черных глазах вспыхивали и гасли искорки.

— Стихи здесь сами складываются…

— Стихи? Какие стихи? — тон у нее был недоверчивый. Он не решился произнести вслух зазвучавшие в сердце песенные строки.

Возвращались кладбищенской окраиной. Мимо братских могил, безымянных холмиков. Жиденький колокольный звон разнесся вокруг, в церковке кого-то отпевали.

— Ну и дорогу ты выбрала, — сказал Шура. — Ты и сюда шла кладбищем?

— Я как-то не задумывалась над этим. — И невесело улыбнулась: — Для меня кладбище — не это, а там, возле монастыря — заменяло всю природу. Сядем, — предложила она, завидев двигавшуюся им навстречу похоронную процессию, и опустилась на гладкую могильную плиту. Шура сел с нею рядом. — Вот у тебя фамилия Рудых… Тебе это не кажется странным?

— У каждого есть какая-нибудь фамилия. И моя мне кажется не хуже других. Рудых… Что же в ней странного? — переспросил он недоумевая.

— Все фамилии, говорят, произошли от прозвищ. По-украински рыжий называется рудым. Это значит, что кто-то из твоих предков был такой же рыжий, как… я. Вот у тебя темные волосы, а ты все же называешься так, как твой далекий предок.

— Пусть будет так, — поспешно согласился Шура, сделав приятное открытие, что она умеет говорить не одни грубости. — Может, по этой причине твои волосы и кажутся мне самыми красивыми на свете.