Заслон (Роман) - Антонова Любовь Владимировна. Страница 80

— Слово предоставляется товарищу Харитонову.

— В августе этого года, — негромко начал Иван Васильевич, — доблестные части Красной и Народно-революционной армии, в совместных действиях с монгольскими партизанами, разгромили и уничтожили японских наймитов, возглавляемых бароном Унгерном. Кажется, мог бы и микадо и его кабинет призадуматься. А они, через каких-нибудь пару дней, вот такие семнадцать требований предъявили. О них товарищ Печкин сказал, повторяться не стану, а добавить могу. Подмахни эти требования, и станет нашими предками честно добытый, кровью народной омытый, Дальний Восток японской колонией. Мы им твердо ответили: нет, никогда не бывать такому! Наглости же Японии предела не было и нет. Ее представители в гримасе-улыбочке ощерили зубки, с дьявольской невозмутимостью пояснили: «Нет так нет, настаивать не станем, но найдем другое русское правительство, которое с радостью договор этот подпишет». Ясно младенцу, что ориентир у них был на владивостокских белогвардейцев. И теперь вот ноябрь. И что мы видим?! Снова затеян поход на Москву. Тридцатитысячная армия из офицерских чинов и кулацких сынков — чалдон и староверов посажена на коней и в бронированные вагоны. Враг снова топчется на подступах к Амурской области. Было время, он исходил ее вдоль и поперек: выгребал хлеб и сало, свертывая головы и людям и птице, тащил овчинные тулупы и угонял добрых коней. Но не запылают вновь амурские села, не станут рыться на пепелищах обездоленные сироты и вдовы. Да, пришло и наше время брать оружие и отправляться на фронт. И одна нас гложет сегодня забота: оставить на своем месте людей, способных во вражеском окружении отстаивать так же уверенно, как это делали мы, не дарованные, а добытые ценою тяжких лишений и жертв свободы…

Низко склонив темнокудрую головку, быстро строчила протокол глухо покашливавшая и еще более похудевшая Сарра Шкляревская. Мужские лица были сосредоточены и суровы. Речь шла уже не об уходе на фронт, что было делом решенным, а о том, как расставить силы, чтобы оставшиеся видели и знали, что в городе и области твердая рабоче-крестьянская власть.

Составляли список добровольцев. Елена протиснулась к столу записаться одной из первых. Вениамин громко запротестовал. Бородкин обернул все в шутку и передал ручку Алеше… Стало весело и шумно… Расходиться не торопились, будто собралась вместе большая дружная семья и было жаль расстаться хотя бы на короткое время.

Алеша шел домой не спеша, с радостным сознанием выполненного долга, но, когда вошел в свою комнатушку, увидел, что его дожидаются Марк и Шура. Колька уже спал, разметавшись на кровати. Они оба покосились на спящего мальчишку и приглушенно в один голос спросили:

— Мобилизация?!

— Да нет, с чего вы взяли? — улыбнулся Алеша, и вдруг ему стало жаль, что вот он уедет, а они остаются. Марк никогда не простит ему этого, как измену. Посерьезнев, он тут же добавил: — Но, похоже, будет. Завтра опять примемся за военную подготовку. — И с подчеркнутым вниманием стал расспрашивать Марка о заданиях на завтра.

Проснувшийся Колька сердито забубнил, что ждал его к обеду, а теперь пускай ест холодное. Сладко зевнув, мальчишка свернулся калачиком и сразу же заснул. Все трое рассмеялись, и Алеша только сейчас понял, что он очень голоден и взволнован надвигающимися событиями.

Алеша сидел с матерью Шуры в ее маленькой, опрятной столовой.

— Ой, как хорошо, что хоть ты пришел, Алешенька, — вздохнула она. — Все ли у тебя благополучно? Хорошо? Ну и слава богу! Сейчас я напою тебя чайком.

Видимо, Шура еще ей ничего не сказал, и Алеша, боясь проговориться, отказался от чая и хотел идти. Мария Григорьевна всплеснула руками:

— И не думай, и не думай, не пущу!.. — Все, решительно все было как год тому назад, когда он приходил сюда советоваться о Кольке.

— Что же ты стоишь у порога, как нищий? Сбегай на кухню, руки ополосни! — Спорить с этой женщиной было бесполезно. Алеша положил шапку, вымыл руки и присел к столу.

— Вот так-то, милок, будет лучше. — Она ходила, неслышно ступая мягкими войлочными туфлями по белым домотканым дорожкам. Чашки и ложечки мелодично позвякивали от ее легких прикосновений. Из буфета пахло ванилью и домашней сдобой. От всего здесь веяло милым обжитым уютом, которого так давно со смертью мамы был лишен Алеша. Будто угадывая невеселые мысли гостя, Мария Григорьевна певуче рассказывала о своем житье-бытье:

— Времена-то тяжкие пошли: за деньги ничего не купишь. Мы, будто в молодые свои годы, охотой теперь живем. Семен Федорович мой все в тайге пропадает. Волчья этого развелось! Белки, колонка нынче тьма, о косулях я уже и не говорю… Шкурки вот выделываю и сдаю. Охотничий припас на них идет, а за мясо мучку вымениваю. Оно и Шура мог бы кой в чем подсобить, да от ученья отрывать грешно.

Она пошла на кухню. Серенькая книжечка, спрятанная под шаль при встрече, выскользнула из своего укрытия и лежала, распластавшись, на полу. Алеша поднял ее. Это был «Устав Амурского Союза Молодежи». Он положил книжечку на край стола. Мария Григорьевна вошла с кипящим самоваром, маленьким и блестящим, как елочная игрушка, поставила его на край стола, придвинула корзинку с румяными тарочками, наложила в розетку варенья, посмотрела в глаза и спросила:

— А может, Алешенька, скушаешь тарелочку борща?

— Давайте подождем Шуру.

— Да разве я знаю, когда он придет? — вздохнула она и, ополоснув чашки, стала разливать чай. И потчуя Алешу вкусным, с начинкой из черемуховой муки печеньем, и расспрашивая о старших братьях, и советуя держать Кольку как можно строже, — время-то, время какое! — она все вздыхала и, когда он уже собрался уходить, спросила:

— А как тебе нравится, Алешенька, ваш РКСМ?

Алеша ответил, что у Коммунистического Союза Молодежи высокие цели и задачи. Шурина мать страшно разволновалась, лицо ее пошло пятнами, она всплеснула руками:

— Боже ж мой! Да это же политическая организация, Алеша! Пусть политикой занимаются взрослые, а вам, мальчикам, нужно только учиться.

Он возразил, что они уже не мальчики. Мария Григорьевна замахала обеими руками:

— Это вам только кажется!

— Но ведь вы же не возражали, когда Шура состоял в Амурском Союзе Молодежи. А это был переходный этап. Ничто не может находиться в состоянии застоя, а, совершенствуясь, принимает новые формы, — с удовлетворением повторил он услышанные недавно от Бородкина и запомнившиеся ему слова.

— Да как же я могла возражать, ведь там, в уставе-то, какие золотые слова были записаны! — воскликнула она с горькой обидой.

— Настало, видно, время перейти от слов к делу!

— Да вы что, сговорились, что ли? Слово в слово толмачишь, что и мой Шурка. А совершенствование? Шура-то и Марк смеются теперь над этим. Все твердят о классовой борьбе да о солидарности с рабочими! Я- то загадывала — выйдет мой сын в люди, будет сам себе господин, что ему тогда с рабочими якшаться? А теперь… да что это деется, Алешенька, что?!

И будто приподнялась невидимая завеса, и Алеше стала понятна огромная житейская драма. Мать чувствовала себя курицей, высидевшей не совсем обычного птенца, превратившегося на ее глазах в большого и красивого лебедя. Лебедь уверенно выплывает на большую воду, а курица остается на берегу, и мечется, и трепещет, и бьет себя крыльями по бокам, а он плывет все дальше и дальше. Он-то верит в свою счастливую звезду, а сердце матери сжимается от боли. И глубокая жалость охватила Алешу к этой чужой и доброй маме, начинающей понимать, что она отстала от сына на самом трудном перевале и что он уходит от нее все дальше и дальше, и поздно, поздно…

О как хотелось Алеше поскорее уйти из этого добротного, с его видимым благополучием дома, где, как во все века и времена, разыгрывается извечная трагедия отцов и детей. А Мария Григорьевна удерживала его своими сильными, округлыми руками и в безысходном отчаянии твердила:

— У отца-то моего, Григория Даниловича, было нас десятеро дочерей да сынов четверо. И все слушались его и маменьку, не перечили словом! А вы?.. да знаю я, знаю, когда это началось, в гамовское восстание, вот когда. Вы еще тогда увести Шурку с собой хотели, да я не дала, уберегла. Не сбили его с панталыку…