Красные петухи (Роман) - Лагунов Константин Яковлевич. Страница 20

Целый час Аггеевский говорил о международном и внутреннем положении Республики Советов, о новых наскоках Антанты, о происках внутренней контрреволюции. Собравшиеся откровенно дивились, как складно и горячо говорит губернский партийный секретарь, и все ждали, когда же он наконец заведет речь о делах губернии, о продразверстке.

Когда оратор припал пересохшим ртом к стакану, Карасулин, не выдержав, выкрикнул:

— Вы бы нам обсказали, до коих пор у нас в губернии с трудящимся мужиком, ровно с кулаком, обращаться будут?

Разом взвились пчелиным роем недовольные голоса:

— Бают, к рождеству прикончат разверстку, — а с чьих закромов?

— Один кулак хлеб сгноил, вся деревня в ответе. Пошто так?

— Все стращаем мужиков. Далеко ль так-то поедем?

Скрестив на груди руки, Аггеевский молча выслушал всех, потом, тряхнув чубом, прикипел сощуренным глазом к Карасулину и недобро спросил:

— Ваша фамилия, товарищ. Откуда вы?

— Карасулин, из Челноково.

— Я так и подумал. Не хотел говорить о вас на таком представительном собрании, но, видно, придется… Подумайте, товарищи. Бывший партизан Карасулин приютил в своем доме жену ярого антисоветчика, карателя Боровикова. Спас от заслуженной кары злейших кулаков, виновных в мученической гибели целого продотряда. — Голос Аггеевского забирал вверх, становясь все тоньше и напряженней. — Карасулин открыто выступает против продовольственной политики Советской власти— единственно верного пути спасения революции от гидры голода. И он смеет называться коммунистом, секретарем волячейки? Тут явное недоразумение. Либо Карасулин только по обличью красный, либо он дремуче неграмотен, ему нельзя доверять руководство волостной партячейкой…

— Мне это руководство капиталу не прибавляет. Только время да хлопоты. — Карасулин встал, развернул мускулистые плечи, ожег Аггеевского насмешливо-злым взглядом. — Жена Боровикова — моя теща. Не вчера, не сегодня ей изделалась, почитай семнадцать годков. Семью мою спасла при Колчаке от верной погибели. Советской власти не вредила и за мужа не ответчица. Со двора мать моей жены и бабку моих детишек не погоню. Мы хоть и мужики, благородным манерам не обучены, а тоже люди. И свою шкуру заместо барабанов подставлять не станем. В деревнях земля под ногами горит, а вы тут, язви вас, псалмы поете. Свиньи от барана не отличат, а мужиком управляют. Разуйте глаза, поглядите, чего вокруг деется. Книжники!..

И ушел не оглядываясь. Не слышал, как, перекрывая шквальный гул, дрожащим от бешенства голосом Аггеевский прокричал в ухо Чижикову:

— Сейчас же арестуй его!

— Не убежит, — отозвался встопорщенный Чижиков.

— Я приказываю от имени губкома.

— Аггеевский еще не губком.

— Убежит — головой ответишь.

— Почаще о своей думай.

— Забываешься, товарищ председатель губчека, — медленно процедил Аггеевский сквозь стиснутые зубы.

В нем напряглась и трепетала от гнева каждая жилочка, непроизвольно сжимались и разжимались кулаки, а суженные глаза метали молнии из-под насупленных бровей. Сейчас бы он этого кулацкого горлопана, а заодно и слюнтявого предгубчека… Не дрожала прежде рука Аггеевского и теперь не дрогнет. Себя не щадил, но и других не миловал. Врагов надо не убеждать, а уничтожать. А тут стой и слушай. Занянькались, зацацкались с кулацкой мразью. Сейчас бы: «Шашки вон! Эс-с-кадро-оон!» Там было все ясно. А тут этот Чижик желваками ворочает. Откуда ВЧК выкопало его? Только строчит докладные. Какие законы, какие кодексы, когда революция задыхается от голода, а куркули гноят в ямах хлеб? Эх…

Кипел, клокотал Аггеевский. Негодовал и на Чижикова, и на Карасулина, и на тех, кто слушал челноковца разинув рот. Только распусти, позволь, уступи — превратят губком в мишень для острот и критики. И не приметишь, как ощипают революцию под шумок.

С темнотой приползла поземка и давай шипучим языком сахарные сугробы облизывать, белую пудру с них сдувать. Небо серым полотном отгородилось, укрыв проклюнувшиеся было волчьи глаза звезд. Все чаще, все сильней порывы ветра. Мелкие белые опилки закружились в воздухе. Смолкли дворовые псы, забившись в подветренные закутки. Кучно теснились в хлевах овцы. Беспокойно вздыхали, переступая на месте, коровы. Старики и дети забрались на пышущие жаром русские печи, зарылись в теплые тулупы, постланные на полатях. Все живое спешило в укрытие, в тепло. И только этот одинокий путник был рад непогоде, и чем свирепее становилась метель, тем свободней и уверенней чувствовал он себя на завьюженном большаке, ведущем в Челноково.

Дойдя до околицы, путник остановился и долго стоял, прижимаясь спиной к воротному столбу и пытливо всматриваясь в белые вихры метели. Селом шел, как незнакомой таежной тропой, поминутно озираясь, сторонясь редких встречных. У свертка к воротам карасулинского дома остановился. Заметив в сугробе ведущие к огороду глубокие следы, пошел по ним, норовя ступать след в след. Начерпал валенки, несколько раз тыкался руками в снег, прежде чем добрался до крохотной избенки-малухи, в которой в зимнюю стужу или в осеннее ненастье стирали белье, трепали куделю, били шерсть. Вынул палочку из пробоя, тихонько приотворил дверь, протиснулся в проем. Прижав спиной дверь, вздул спичку. Крохотное пламя осветило небольшую бревенчатую избушку. В левом углу каменка с вмазанным в нее котлом. Вдоль толстенных, туго проконопаченных стен протянулись широкие толстые скамьи из лиственничных плах. У одной стены притулился небольшой, грубо сколоченный стол. Бочка, ведро, коромысло на деревянном шпиле, вбитом в стену, несколько невыделанных овчин на полу. Все это за короткие мгновения, пока горела спичка, пришелец сумел разглядеть и мысленно оценить пригодность каждого увиденного предмета.

Когда спичка потухла, он. подхватил с полу негнущуюся овчину, втиснул ее в оконный проем, потом достал из котомки свечу и зажег. Припер поленом дверь. Осмотрел, ладно ли замаскировано оконце, неспешно расстегнул и сбросил задубевший на морозе армяк, скинул шапку, распахнул полушубок. Выдохнул белое облачко пару.

— Холодно, ешь твою маковку, — проскрипел хриплым с морозу голосом.

Посмотрел на сложенные у печки дрова, вынул из-за голенища валенка широкий большой нож, прислушался к заполошному вою метели и стал щепать лучину. Высушенные до звона сосновые поленья разом пыхнули и запылали, весело потрескивая, постреливая искрами. От распахнутой топки повеяло теплом. Гость смахнул полушубок, присел на корточки, подставил лицо потоку горячего воздуха. Освещенное неровным красным пламенем, оно было диковато и страшно: свалявшаяся, давно не чесанная борода — сивая от обильной проседи, кирпично-красная кожа щек иссечена глубокими морщинами, набрякшие покрасневшие веки, вздувшиеся отеки под глазами, встопорщенные жесткие седые брови, из-под которых хищно посверкивали глубоко упрятанные в глазницы маленькие глазки.

В малухе скоро потеплело настолько, что пришелец скинул старомодную суконную поддевку и остался в синей сатиновой рубахе.

Хлеб в котомке закаменел на морозе. Подцепив краюху на конец ножа, гость сунул ее в огонь. Хлеб подгорел, продымился, но так и не оттаял как следует: крошился под ножом, распадаясь на неровные куски. Зато мороженое сало резалось легко, и он накромсал целую стопку аккуратных, ровных ломтиков. Выпив полную кружку самогону, смачно крякнул и стал жадно закусывать.

Усталость, тепло и самогон повязали разум и тело, притупили чутье. Раскорячив ноги, уперся плечами в стену, припал к ней кудлатой взлохмаченной головой и сыто захрапел.

Как ни крепко спал, а сразу проснулся от стука упавшего полена. Увидел высокую мужскую фигуру, окутанную клубами морозного пара. Схватив со стола нож, кинулся на вошедшего. Встречный удар кинул плашмя на пол, вышиб сознание.

Первое, что почувствовал он, придя в себя, — рот полон липкой соленой влаги. Выплюнул шматок загустевшей крови. Матюгнулся. С трудом сел, опираясь руками в пол.