Красные петухи (Роман) - Лагунов Константин Яковлевич. Страница 22

Ты-то ведь знаешь: сибирские крестьяне не все кулаки, большинство — честные пахари, сами себя кормят, они понимают нужду и голод, какие Россию терзают теперича, и готовы помочь всем, чем возможно. Есть, конечно, и среди них — только „дай“ выговорить умеют, так тех можно и понудить, но сперва хорошенько поагитировать. Кулаков никто не жалеет и не обороняет, только надобно их допрежь отбить от мужичьего стада, чтоб стояли наособицу, на виду, а опосля и действовать как с эксплуататорами.

Знаю, недосуг тебе письма читать, их, поди-ка, мешками прут каждый день. И писать бы и жалиться не стал, да нету выхода. Я в твою партию вступал потому, как она самая праведная, за трудящегося готова жизнь отдать. И мужики потому за большевиками шли. Пропиши мне, а тово лучше — в газетке пропечатай, как ты думаешь про наши северские дела. Да поспеши, не успеем мужикам глаза разуть, так схватятся за вилы. К тому клонится. На то их толкают кулаки и белая нечисть, а в Сибири ее, сам знаешь, лопатой греби.

Затем извини, что потревожил.

Поклон тебе моего семейства и от наших коммунистов, и от всего крестьянства.

Остаюсь член большевиков села Челноково Онуфрий Карасулин. Писано в ночь на 20 декабря 1920 года».

4

— Тятя, тятенька! — надорванным, плачущим голосом выкрикнула Лена и с разбегу остановилась посреди комнаты, прижав стиснутые кулаки к груди.

— Чего ты? — встревожился Онуфрий. Больно уколол палец шилом. Слизнул выступившую кровь, отбросил подшиваемый валенок. — Кто за тобой гонится?

— Чижиков… губчека…

— Где Чижиков? — метнулась к дочери Аграфена.

— Сюда идет. Тятю арестовывать. Кориков говорил…

Испуг выбелил круглые щеки Аграфены, расширил и без того большие, иконописной красоты и кротости глаза. Комкая длинными пальцами концы черного головного платка, женщина заметалась по комнате.

— О господи! Так и знала. Это тебе за Пикина, за Аггеевского…

— Перестань! — строго прикрикнула на дочь Марфа, поджав тонкие губы и нахмурясь. — Ступай в горницу, Лена. А ты, Агаша, испей водицы и становись к печке. Попотчуешь дорогого гостенька свежими шанежками.

В дверь громко постучали.

— Входи! — крикнул Онуфрий, подсучивая дратву.

Вошел Чижиков. Кинул на лавку рукавицы, снял шапку.

— Доброго здоровья, хозяева.

— Здравствуй, коль не шутишь, — неторопливо откликнулся Онуфрий, поднимаясь навстречу. Подошел, пожал руку. — Разболокайся. Дрова не покупные. Сейчас шанег хозяйка напечет, почаевничаем.

— Вот это кстати. Промерз и голоден, как бездомная собака.

Онуфрий испытующе вглядывался в лицо гостя, встретился глазами с его жестким, пронизывающим взглядом, спросил:

— Пришел арестовать меня?

— Значит, грешок за собой чуешь? — Чижиков старательно пригладил ладонями светлый ершик на голове, сощурил в улыбке холодные серые глаза. — Выкладывай как на исповеди.

— Все хотят исповедывать, а каяться некому. Познакомься-ко вот пока с моей хозяйкой. Груня, покажись гостю.

Бледная Аграфена вышла из-за ситцевой занавески, поклонилась Чижикову.

— Слышал о вас много доброго. Говорят, полсела у вас грамоте выучилось. И дом вроде народной библиотеки…

— Что вы, — зарумянилась смущенная и польщенная Аграфена. — Библиотеку бы в селе открыть. А то на все Челноково, кроме нас да отца Флегонта, ни у кого и книги не сыщешь, разве что Евангелие.

— Крепко в бога-то верят?

— По-разному. Кто разумом, кто привычкой. Худо человеку без веры: не на что опереться… Сгорит моя стряпня. — И нырнула за занавеску.

— Грамотная у тебя хозяйка.

— По нашим понятиям, даже шибко грамотная, — не без довольства согласился Онуфрий.

— Вот бы ее заведовать женотделом при волисполкоме.

— И не думай, — сразу отрубил Онуфрий. — Сам угодил как кур во щи, да еще бабу туда же…

— Что-то я тебя не пойму, — насторожился Чижиков.

— Чего непонятного? Так разжевано, грудной младенец сглотнет, не подавится… Да ты садись, не в церкви. — Подождал, пока гость усядется, сел напротив. — Значит, не видать по мне, что во мне? Тогда слушай. Заблудился я… На войне был — точно знал, где свои, где чужие, кого бить, кого оборонять. Зимний брал — все яснехонько было: буржуев свергать, большевиков ставить. С Колчаком дрался — никаких сомненьев. Свои с чужими отродясь не путались. Теперь вроде бы жизнь в берега вошла, а ни хрена не разберу. Замахиваюсь на чужого — бью своего. Сею правду — кривда растет. Тогда с Пикиным сцепились. Мог ведь он меня и в расход, рука б не дрогнула… Нам бы с им в оберуч, а он за наганом. И секретарь губкома к врагам меня определил. Либо я как слепой возле огорода, либо их замотало. Убей — не пойму…

Хозяйка поставила на стол сверкающий пыхтящий самовар, тарелки с солеными груздями, квашеной капустой, моченой брусникой, подала на сковороде стреляющую, брызгающую расплавленным жиром яичницу с салом, а сама опять к печке шаньги печь.

— Давай, Гордей Артемыч, — пригласил хозяин, — ты, бают, кузнецом был, а я с мальства землепашец. Кузнецу без хлебушка, что пахарю без лемеха. Оттого серп-то и прикипел к молоту… Со свиданьицем.

И вот уже на столе горка ароматных румяных и пышных шанег с творогом и морковью, пирожков с груздями, обливных сдобных сметанников.

— Кушайте, Гордей Артемович, не поморгуйте, как у нас говорят…

Шаньги удались на славу, Чижиков ел и нахваливал, Потом вынул кисет.

— Попробуй нашего, — предложил Онуфрий, распуская горловину кожаного мешочка. — Редчайший самосад, с приправой. Дух сладкий, а крепость — конь с одной затяжки кверху копытами.

— Хорош табачок, — закурив, похвалил гость, — весь в хозяина, сразу наотмашь и наповал.

— Так уж отцом приучен ходить в дверь.

— Хороша выучка. Прямо завсегда короче.

— Коротка пряма дорожка, а идти по ней трудней.

— Легкого пути ищешь? — Чижиков прицелился взглядом в раскрасневшееся крупное, будто из бронзы отлитое, лицо хозяина.

— Легкого не ищу, трудного не хочу, — неожиданно засмеялся тот. — Не пытай меня, Артемыч, я пытаный. Я от бабушки ушел и от дедушки ушел, а вот из губчека, говорят, не воротишься.

Чижиков засмеялся. Ему нравилась Онуфриева манера говорить. Снаружи вроде мягко и шутейно, а изнутри — прицельно, остро и откровенно. Помолчал, пуская дым, и, посерьезнев, спросил:

— Разверстку выполнили?

— По зерну дотянули было, так еще накинули. Сгребли недобор со всей волости и на наши плечи. Теперича нами любую дырку затыкай. Рыло в пуху — не мяукай.

— А остальные?

— Наихуже с мясной. Время для забоя не подходящее: коровы стельные, телята маленькие. Помешкать бы чуток, так Пикин удила закусил, ни в какую.

— Что в селе думают?

— Что думают, то и поют. — Заметил недоумение на лице Чижикова, снял с гвоздика балалайку, шаркнул по струнам и, приглушив голос, пропел:

На осине, на вершине
Голубок качается.
Собирайте, мужики,
В разверстку масло, яйца.

— Это только листики, вот цветочки:

Хлеба ныне уродились,
Песни пели по селу.
Продотрядчики явились,
Все амбары — под метлу.

Белолицая Аграфена, скомкав передник, смотрела на мужа с откровенным ужасом и мольбой. Онуфрий ободряюще подмигнул ей, кинул звенькнувшую балалайку на лавку. Принялся сворачивать папиросу.

— Это кто ж такое сочиняет? — нахмурился Чижиков. — Уж не та ли, что тогда…

— Маремьяна-то? Не-е… Поозоровать, верно, любит. А это — кулацких рук дело, за версту видать.

— Сволочи, — глухо выговорил Чижиков. — Кумекают, какой корень рубить, чтоб дерево повалилось.

— То-то и оно, — Онуфрий повернулся к жене. — Дай-ка, Груня, уголек. — Прикурил от раскаленного угля, несколько раз затянулся. — Сочиняют — еще полбеды, петь начинают мужики под ту дуду — вот это похужей. Поднапортил нам Пикин…