Зверь лютый. Книга 24. Гоньба (СИ) - Бирюк В.. Страница 49

— Жиздор на этом латинском обычае — майорат называется — вырос. Ему этот закон, его право Русью править — с младенчества в уши вдували. Там не одно поколение бабья из латинских земель. А дети сперва растут на женской половине. Он знает, он уверен, «с молоком матери восприял», что Русь — его владение. Не потому, что умнее, сильнее, храбрее… Он — старший сын старшего сына. Поэтому он — законный. Любой другой — вор, узурпатор. Как ты веришь в Покров Богородицы, так он верит в своё первородство.

Я хорошенько подумал, вспоминая всё известное мне о Жиздоре. Немного. Как-то у меня других дел… Поташ, знаете ли, хрусталь варёный, чугуний, мездрение с пикелеванием…

— Говори.

Андрей принял свою обычную позу: откинул голову, смотрит прямо в лицо полу-прикрытыми глазами, рука крепко вцепилась в посох.

— У тебя, Андрейша, правда — святая. А у него — родовая. Оба вы упёртые. Миром вам не разойтись. Жиздор будет биться. Потому что верит в своё право. Потому что очень не любит Юрьевичей. Помнишь, как его из Курска выгнали? Куряне тогда сказали: «Любы нам мономашичи. Но из всех мономашичей более всего любим мы юрьевичей. Вот бог, вот порог. Уходи».

И плевать было тем ребятам в Курске, что прислал князя — его папа, «лично товарищ государь», Великий Князь Киевский.

«Закон? Воля государева? И чё? Не любо. Пшёлты».

— Мачечич против Жиздора… мусор с гнилью. Киевляне Жиздора призовут. И Киев, и Рось будет за него. Он неровен и порывист, он не хочет разбираться в сути, в реальности. Не хочет понимать, что ты сильнее. И не будет. Пока не сдохнет.

Тут я снова хорошенько подумал. Я так всё равно сделаю. Просто потому, что этот, лично мне незнакомый Жиздор — вот такой человек. С такими тараканами в голове, с такой властью в руках. В вот такой ситуации.

— Прикажи. И он умрёт. И многим добрым людям его смерть — жизни спасёт.

Факеншит! Болтанул неподумавши! Прорвало Ваньку сдуру.

Сказанное — ересь! Государственное преступление! Измена и крамола! Рюриковичи неприкосновенны! Одна только мысль — основание для смерти. «Замыслил худое на государя» — покойник. Но… Но ведь правда же!

— «Княжья смерть» поиграться хочет?

Вспомнил. Обычно это моё прозвище, полученное после убийства Тверского князя Володши Васильковича на пиру после взятия Янина, вспоминают только шёпотом. И — не часто.

В устах Боголюбского, самого — князя, есть и особый оттенок:

— Сегодня его зарежешь, а завтра меня?

Я подымаю глаза.

Ему в лицо.

Давай поиграем.

В гляделки.

Как ни тяжек твой взгляд, а мне — не в новость.

Я тоже умею глядеть в глаза.

И ещё — улыбаться.

Я не пирожок с надписью «Съешь меня» в сказке про Алису. После чего можно прощаться со своими ногами, оставшимися где-то далеко внизу. Те, кто пытались меня съесть — попрощались. Не с ногами — с головами.

Это — не угроза.

Просто — информация.

Знак на трансформаторе.

«Не влезай — убью».

Кажется — дошло. Кажется — наши гляделки внушили… «наличие границ допустимого».

— Нет. Родную кровь проливать — грех.

— Как скажешь. Государь.

Чётко — фиксирую статусы. Ты, в это момент, мне не брат, не Андрейша, не князь суздальский. С этими — я могу поболтать. Спорить-договариваться. Но никто из них мне не указ, не «высочайшая воля». А вот тут я — сам! — объявляю тебя государем. Не — суздальским, не — русским.

Своим.

Первый? — Не знаю. Один из немногих. Пока.

Помни.

Цени.

А по теме…

Ответ я получил. Прямого приказа — не будет.

Твоё решение, Андрей… интересно. Его смысл… Я истолкую «своеобычно».

Точное слово — согласно «своему обычаю». Обычаю думать и делать по-своему. Не — «все это знают». Потому что меня воротит от средневековой, святорусской «всехности». От набора сию-местных, сию-эпохнутых как-бы всеобщих стереотипов.

Исполняя «букву» приказа, я наполню её своим «духом». «Дьявол кроется в мелочах». Вот туда и отправимся.

Прямого приказа — не будет. Но и прямого запрета — нет.

«Если встретишь Джавдета — не убивай его» — не прозвучало.

Свобода действий.

Если я не рюрикович, то греха на мне нет. Мне Жиздор — не «родная кровь». Дальше мелочи мелкие — сделать и не попасться. Ну, это-то мы… вопрос техники.

«Если» или «пока»?

Пока я не признан родом, не объявлен рюриковичем, пока я «ублюдок лысый безродный» — я «в своей воле». Про мою придуманную «рюриковизну» знают четверо: я сам, верный Ивашко, «тётушка» Софья Кучковна, да ты, братец мой Андрейша. И пока ты, только ты, не объявишь меня публично братом своим единокровным — остановить истребление рюриковичей этим аргументом ты не сможешь.

Или — признать меня братом. Пусть младшим, но равным. Третьим среди Юрьевичей. С определённым местом в порядке наследования, с местом «ошую» (у левого плеча, второе место по почётности) во всякой церемонии.

Выбросить кучу рассуждений отцов церкви и пророков о внебрачных детях, их «некошерности», их неизбежных муках в мирах дольнем и горнем, изначальной греховности и естественной, законной второсортности, ущербности…

Выбросить кусок нынешней веры христовой — в мусор.

И отправить туда же вековечные традиции «Дома Рюрика». Где, после ублюдка Владимира Святого, был лишь один случай вокняжения князя-бастарда. Да и то… руки не дошли.

Как такое событие отзовётся на твоих детях? Которые, как мы оба узнали… Мы ни слова об этом не говорим, но… Твой старший и любимый сын Изяслав заплатил за эту родовую традицию своей жизнью. А вот у родственников-скандинавов «магнусы» — законные наследники. Может, следует чего-то подправить? В наших отечественных «нерушимых истоках и скрепах»?

Или — не признавать. Меня. И тогда я — «в воле своей». Тогда я буду истреблять твоих — не своих! — родственников в меру собственного разумения. Как любых прочих посторонних. Буду. Потому что мне все здешние элиты — враги. А князья русские — в первую голову. Потому что я — Не-Русь.

Нет, хуже. Потому что я — другая Русь. В которой всему этому средневековому маразму — места нет. И «маразмо-носители» — такого не переживут. Прирезать их — милосердие. «Чтобы не мучились». Чтобы не проливали в бессилии слёз, глядя как рушиться их мир, как расползаются «нерушимые скрепы», «здравый смысл», «отеческие обычаи», иллюзии, «впитанные с молоком матери».

И в каждой такой смерти, в гибели твоей «родной крови», будет и твоя вина. Мог притормозить «клинок смертоносный», мог взнуздать «Зверя Лютого» моральным принципом. Не схотел.

А тупо силой меня нагнуть… Можно. Силёнок у меня маловато. Только… выжечь мои городки? Чего это будет стоить? Ты хорошо представляешь, как после твоей победы надо мной — «Пирровой победы» — все кинуться рвать твоё Залесье в куски. И не какие-то далёкие поганые половцы или булгаре-басурманы — твои соседи, русские люди. Те же ушкуйники новогородские — по каждой речке пройдутся, всё, что строилось немалыми трудами твоими, отца, деда… — дымом выпустят.

Правда, забавный у тебя выбор?

А пугать меня греховностью и посмертным наказанием — бестолку. Я уже — в крови людской — по плечи, в дерьме душ человеческих — по ноздри. Моим именем на Волге — детей пугают. Одним грехом — больше, одним — меньше… Даже Сатана не сможет поджарить меня на двух сковородках сразу.

…

— Ты мне лучше, Ваня, расскажи про сыновей Ростика. Ты ж в Смоленске живал? На княжьем дворе обретался. В этих… в прыщах. Как они про всё это думают. Они ж Жиздору ближние, двоюродные.

Испугался. Увёл разговор в сторону.

Боголюбский испугался?! Смерти?! Он же ничего и никого, кроме Богородицы…! Но смерть… Не в бою от сабли или копья… Не своя, но кровного своего… Грех неотмолимый? — Андрюшенька согрешить боится?! — Младшенький твой братец, Всеволод Большое Гнездо, будет относиться к подобным вещам куда как… шире.

«Взгляды настолько широкие, что не лезут ни в какие ворота».